Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст

«А что если вернуться? — подумал Максим. — Приехать и сказать: „Не мог я так уехать. Это очень важно для моего будущего. Очень важно!“ Я даже не скажу об этом Славику, Гале и Черемшанову… Дам телеграмму, что отстал от поезда, что догоню их в Степновске. Ведь я не дезертирую. У меня же путевка… И ничего плохого в этом не будет. Сойду на ближайшей станции, пересяду на встречный поезд… Приду и скажу ей: „Вот как я тебя люблю… Даже с дороги вернулся. Только прости меня, и я уеду хоть на край света“».

И он стал рисовать себе, как явится к Лидии, и она, изумленная тем, что он вернулся, не побоявшись осуждения товарищей, простит ему ребяческий обман. А если она велит: останься — он останется, потому что для него нет ничего дороже ее любви…

Так размышлял Максим, когда дверь в купе отворилась и из нее, ищуще осматриваясь, высунулся Славик. Увидев товарища, его бледное лицо, он подошел к нему:

— Ты почему от нас отделился? Тоскуешь? Брось! Идем спать. Проводница уже приготовила постели.

— Спите. Я еще постою.

— Я понимаю тебя, — заглядывая в глаза товарищу — и кладя на его плечо руку, задушевно продолжал Славик. — Но, собственно, что произошло? Что изменилось в нашем мире от того, что Лидия не пришла проводить тебя?

— Отстань, Слава. Многое меняется в душе человека, когда он теряет главное, — отворачивая лицо, сказал Максим.

Славик покачал головой:

— Навряд ли ты соображаешь в эту минуту, что есть главное.

Максим молчал, сжав губы, глядя в темноту.

— Ладно. Помечтай, погрусти, — усмехнулся Славик и ушел в купе.

Поезд замедлил ход. Сирена пропела вдали, и было слышно, как откликнулось широкое эхо: поезд бежал лесом. Максиму представились вдруг знойный день, наполненный душным запахом смолы, пятнистая, в солнечных бликах, лесная чаща, гибкая фигура Лидии в светлом платье, ее разрумянившееся лицо, сияющие глаза, внезапно надвинувшиеся сумерки, отдаленные раскаты грома…

…Тьма расступилась, поезд нырнул в спокойный разлив электрического света и остановился на большой станции. Диктор объявил продолжительность стоянки. Хлопнула вагонная дверь. Стало тихо, только слышно было, как по крыше вагона стучал дождь.

Максим вышел в тамбур. Из открытой двери пахнуло душистой влагой. На ярко освещенном перроне стояли лужи. Крепкий аромат березовой листвы, притекающий от привокзального сквера, будил в душе Максима воспоминания.

На соседнем пути остановился встречный экспресс Севастополь — Москва с притушенными в окнах огнями. Сердце Максима неистово заколотилась. «Вот и поезд… Только на один день, на один час… Увидеть, доказать…»

Максим сошел на перрон в чем был — без шляпы, в одном пиджаке. Дробные дождевые капли посыпались ему на голову, на плечи. Ему не хотелось возвращаться в купе за плащом и шляпой — начнутся расспросы, может быть, насмешки. Пусть там, в купе, думают, что он отстал от поезда. Поднимут тревогу, ну и что ж? К утру он вернется в Москву, а потом… потом… Что же будет потом? Прощение Лидии или презрение?..

Он прошелся раз-другой мимо вагона, мимо стоявшего на ступеньках проводника. Тот подозрительно оглядел его с головы до ног. Диктор объявил: — скорый поезд Севастополь — Москва отправляется. Скорей же! Если он сейчас не решится, будет поздно. Поезд со Славиком, Галей и Сашей, уходящий в завтрашний день, в будущее, тоже сейчас отправляется. Два поезда, два пути — какой сулит ему надежное, подлинно счастливое будущее?

Поезд на Москву тронулся. Максим ухватился за мокрые поручни медленно двигавшегося мимо вагона.

— Гражданин, вы куда? Вы не на тот поезд! — крикнул проводник.

«Что я делаю?» — опомнившись, спросил себя Максим и, прежде чем толкнуть дверь, живо представил свою растрепанную фигуру, внезапное появление дома, сперва испуг, а потом радость матери, недоумение отца, а главное — откровенное презрение Лидии, ее слова: «Сбежал, струсил, я так и знала». Все это в одно мгновение с такой разительной ясностью пронеслось перед ним, что он почувствовал отвращение к себе, к позорному отступлению, на которое чуть было не решился… Когда же проводник отворил дверь и, осветив фонарем его бледное лицо, предложил зайти в вагон, Максим, как самый последний безбилетный «заяц», воровато спрыгнул со ступеньки, и, так как поезд уже набирал скорость, не рассчитал прыжка и растянулся в луже.

В ту же секунду он вскочил и побежал прихрамывая назад, к своему поезду. Хорошо, что тот только тронулся, и Страхов, запыхавшись, успел вскочить на подножку последнего вагона. Он дрожал всем телом, словно пережил смертельную опасность. И здесь проводница тоже, поднеся фонарь к его лицу, удивленно спросила:

— Вы из какого вагона, гражданин?

— Из третьего. Я ошибся… Чуть не отстал, — тяжело дыша, пробормотал Максим.

— Надо вовремя садиться, — строго сказала проводница. — Третий через два вагона впереди.

Когда Максим вошел в купе, товарищи еще не спали. Славик и наклонивший с верхней полки голову Черемшанов изумленно взглянули на него.

— Галка, гляди: Максим уже попал в приключение, — сказал Славик. — Куда тебя носило? Ты весь в грязи… Да что с тобой?

— Отстаньте от меня… Что, что… Вышел подышать свежим воздухом, не заметил, как поезд тронулся… второпях сел в другой вагон, — огрызнулся Максим и, затянув носовым платком оцарапанную ладонь правой руки, влез на верхнюю полку, отвернулся к стене.

Славик многозначительно переглянулся с Сашей, ткнул пальцем в лоб, повертел им, как бы желая пробуравить голову, подмигнул: дескать, мечется парень, но ничего, это пройдет.

Славик Стрепетов оказался прав: как только за окном засияло солнце и всеми красками заиграл летний день, все пережитое Максимом ночью осело на дно души и там притаилось. Ночной порыв казался ему теперь странным, совершенным точно во хмелю. Осталась только боль в руке.

Саша Черемшанов добродушно подтрунивал над ним и посмеивался, а Галя с любопытством и лукавой усмешкой поглядывала на Максима, будто знала что-то очень приятное для него и приберегала на будущее. Углубленный в свои мысли, Максим не замечал ни этого взгляда, ни того, как Славик с пристальным вниманием, словно за больным, следил за ним.

Максим был молчалив и мрачен. Он то сидел, забившись в угол купе, не принимая участия в шумном разговоре, то расхаживал по коридору вагона или подолгу стоял у окна. Темно-серые холодноватые глаза его рассеянно скользили по уносящимся назад полям. Саша толкнул в бок Славика, кивнул на Максима, тихонько проговорил:

— Гляди: наш кавалер де Грие совсем приуныл.

— Оставь его. Пускай переболеет, — не поддержал шутки Славик.

— Надо присматривать за ним, — заговорщицки посоветовал Саша. — А то, чего доброго, опять сиганет с поезда. Видишь, у него глаза какие — потусторонние.