Юрий Домбровский - Рождение мыши

— Ваша правда.

— Хорошо. Так чтоб ее успокоить раз навсегда, повторяю: никаких поползновений на вашу супругу у меня нет. Встреч с ней искать не буду, писем писать не собираюсь, по телефону не позвоню. Так? Так! Что я вам еще могу сказать утешительного?! Говорите, я готов!

Наступила тишина. Сергей сидел и тревожно смотрел на обоих. На стеклянной двери висела тень Ленки.

— Не следовало бы вам говорить так со мной, — сказал, наконец, Григорий.

Николай повернул голову и вплотную открыто посмотрел на него — теперь глаза его сверкали зло и насмешливо.

— Извините, как же я должен с вами разговаривать? — спросил он мягко и неумолимо. — Как именно? Какие чувства я должен к вам питать? Как вообще можно относиться к мужу собственной жены? На брудершафт с ним пить? Или об эллинизме разговаривать? Ну как, объясните?!

Григорий встал:

— Извините, я, верно, дурак.

— Постойте! — Николай поднял руку, и Григорий опять сел.

— Да, винить, кроме себя, мне некого, не вы уж так хороши, а я уж слишком плох. Там, на фронте, в землянке, в боях, потом в плену, я думал, что у меня есть на родине большая любовь, и действительно высоко поднимал голову. Но однажды один очень неглупый человек, хотя и поп, объяснил мне, что это чепуха — вот ты придешь домой, сказал он мне, и увидишь, много ли у тебя осталось от этой любви. Вот увидишь, сказал он мне, как гора родит мышь! Я тогда только посмеялся — еще бы! Моя гора, моя любовь мышей не рожает. И вот пришел домой и нашел в своей кровати — вас. Вы завелись в той пустоте, которая осталась после меня. Что ж, обижаться не на кого — оказывается, я не любил, а только играл в ногах моей любви. И за это мне нос. Ниной пока владеете вы.

Григория передернуло, но он смолчал.

— Спасает вас, конечно, ребенок, и это вы знаете лучше меня. Мне думается, что это даже было вам и прямо объяснено. Вы оказались сообразительнее меня — ну, ваше счастье.

— Скажите иначе: для моего счастья мне необходимо было ребенка, а вам — для вашего — нужно, чтоб никого не было. Вот и все. Вам нужна была именно пустота, — резко ответил Григорий и встал. — Хорошо! Благодарю за беседу.

— Вам меня не за что благодарить, — затаенно улыбнулся Николай, продолжая сидеть.

Поднялся и Сергей.

— Так вот, товарищи, разговор неприятный, но выяснили вы все. На этом поставим точку, так?

Все молчали.

— Поставим точку. И вот еще: я ровно ни-че-го не знаю! Так? Смотрите, чтоб никто из вас не проговорился Нине. Григорий, это к тебе относится.

— Нет, проговорюсь-то я, — сказал Николай с усмешкой и, наконец, встал.

— Как? — не понял Григорий.

Николай посмотрел на него.

— Сколько лет вашему сыну? Пять, шесть? Так вот, придет срок — и я приду и уведу от вас Нину! Мою Нину! Пусть ей тогда будет хоть сорок, хоть пятьдесят, — я ведь тоже буду стариком, но она бросит все и пойдет за мной! О, пойдет! Что, не верите? — Он говорил и размахивал руками.

— Стой, стой, Коля, — схватил его за руку Сергей. — Что ты за чепуху понес! Ты соображаешь, что ты такое городишь?!

— Нет, правильно, — крикнула за дверью Ленка. — Все правильно! И я подтверждаю — пусть только Петька немного подрастет. Она на животе поползет за тобой, Николай. Поползет, гадюка, только свистни.

— Мамочка, у тебя опять болит голова?

— А что, милый?

— А у тебя глазки красные!

— Да, родной, немножечко болит. А почему у зайчика все пальчики цветные? Боже мой, зеленая, красная, синяя! Кого же ты рисовал?

— Да не рисовал, как ты не понимаешь, красками не рисуют — это карандашами рисуют. Я рас-кра-ши-вал!

— А-а! Ну, теперь понимаю — кого же ты раскрашивал!

— Мамyсенька, можно залезть к тебе на коленки?

— Лезь, милый! От так — опля! Нет, на шею сегодня не надо — вот придет папа, он тебя покатает. Так кого же ты раскрашивал?

— Ну какая же ты, мама, сама купила мне такую книжку и спрашиваешь! Павлина же!

— Ах, пав-ли-на! Ну-ну-ну.

— Мам, мамусенька, а почему у тебя слезки? Ты плачешь?

— Да нет, зайчик, что ты выдумал!

— Ты на папу рассердилась?

— Ну разве на больших сердятся, что ты, заинька!

Он поднимается у нее на коленях:

— Мамочка, а почему от тебя сегодня конфетками не пахнет и губы не красные? Ты никуда не пойдешь, будешь дома? Да, мамочка?

— Да, милый!

— Мамочка, а ты не уйдешь от нас с папой? Никогда-никогда?

— Что-о?

Она спускает Петушка на пол и чувствует, как у нее вспыхивают щеки.

— Стой, стой, что ты такое говоришь, Петушок? Как оставить? Ну-ка говори!

Петушок смотрит в пол.

— Кто тебя учит таким гадостям? Как это так — уйду? Ну, уйду, а потом опять приду. Я каждый вечер ухожу в театр, а когда прихожу, ты спишь!

Он все смотрит в пол.

— Нет, ты уйдешь и не придешь — ты нас с папой бросишь и больше не будешь любить: у тебя будет новый мальчик.

У Нины холодеет все: руки, ноги, пальцы, лицо, она старается говорить спокойно, а голос так и срывается:

— Бог с тобой, Петушок, какие ты говоришь глупости! Как же у меня будет мальчик без папы? Ну, смотри ж на меня, когда я с тобой разговариваю.

Она поднимает за подбородок его головку, но голова уже упрямая, неподатливая, и он опускает ее опять.

— Ну я же не знаю, мама! Какая ты странная, я же маленький, — говорит он скучно и неискренне.

Нина поворачивается и кричит:

— Даша!

Входит Даша с ложкой в руке.

— Даша, что же это такое? Вы послушайте, что он говорит: я куда-то уйду от папы, у меня будет мальчик, что это такое? Откуда это?

Даша сердито смотрит на Петушка.

— Не знаю, что это ему еще причудилось, — говорит она строго. — Петушок, ты что это выдумал?

Петушок пунцово краснеет, надувается и молчит, упрямо подогнув одну ногу.

— Это он во дворе что-то услышал, — решает Даша, — небось кино какое-нибудь ребята пересказали — вот он и бухнул.

— Так надо же смотреть, Даша, — упрекает Нина, — ребята там всякие. А ты смотри, заяц, еще раз услышу, что ты водишься с уличными, и не буду тебя никогда любить.

Петушок насупливается еще больше и молчит.

Даша подходит и берет Петушка за руку.

— Ну, что такое наговорил? Откуда что взял? Отвечай!

Петушок пыхтит, надувается и наклоняет голову, пряча кумачовое лицо.

Даша наклоняется и берет его за руку.

— Ну-у? Оглох?

Тут Петушок вырывается, падает, лупит кулаками и ногами по ковру и кричит:

— Уйдите вы от меня! А-а-а!.. Сами во всем виноваты, дряни! Злюки! Никуда я не пойду от папочки! А-а-а!.. Вот вам! Иди одна!

И заливается, и заливается.

Петушок спит и всхлипывает, а ей нигде нет места. Одевается и выходит на улицу. Бродит по своим любимым переулкам. Слушает начало лекции о скабиозе под каким-то громкоговорителем. Пьет пиво в киоске, заходит в кино. Выходит в темноте во время сеанса, и на нее шикают. Боль все тупее, все нестерпимее, и она из будочки звонит Григорию.