Юрий Домбровский - Рождение мыши

— Пожалуйста, не приводи к себе никого — надо поговорить.

— Конечно-конечно, дорогая, — отвечает он, и голос у него такой, что она поспешно бросает трубку.

Потом идет к окнам Сергея. Везде уже темно, только у Ленки свет. Ленка уступила свою комнату Николаю. Значит, Николай не спит тоже. Он заложил руки в карманы и ходит из угла в угол, наверное, думает о ней. Думает: лежит она с мужем, и им горюшка мало! А она, вот, стоит на мостовой и смотрит на его окно.

Голос Нины заставил Григория сжаться ежом, он ясно понимал, что кончилась целая пора их отношений, — отныне многое уже не повторится и еще большее никогда не уйдет от них.

Никогда не повторятся разговоры ночи напролет, то, что вот он сидит над какой-нибудь чертовщиной, а она подойдет, разбросает его бумаги, взъерошит ладонью ему волосы, уберет чернильницу и крикнет: «Кончать! Кончать! Петушок, а ну-ка лезь к папе на колени, бери у него ручку! Ну, папочка, нам же скучно, папочка, расскажи нам о каком-нибудь Вавилоне». Или, положим, вот сидит он в институте со своим делом, работает, разложили они по столу окурки, изразцы, наконечники стрел — зеленые и черные, и вдруг телефон и звонкий, всегда извиняющийся голос Нины: «Будьте любезны, позовите Григория Ивановича! Ах, это ты, Гриша? Ну, быть тебе богатым! Гришенька, ты знаешь, сколько сейчас времени? Полвосьмого — три часа, как кончились занятия, у меня сидит твоя Шура, и мы пьем пиво. Если ты через час не придешь с дедом и вы не захватите с собой по четверти хо-олодного пива, ты в нас не нуждаешься и — пожалуйста-пожалуйста! Нет, Гришенька, в самом деле, у вас ведь там посуды, посуды! Так мы надеемся? Да, Гриша? И с дедом? О-о, Шурочка, выходите замуж только за археолога. Вот это мужчины!»

И никогда не уйдет вот это.

Она сидит, он подошел и погладил по волосам: «Гриша, голубчик, не лезь, мне очень нехорошо сейчас».

Они заговорили о чем-то и разошлись в мнениях: «Ладно, Гриша, не будем об этом говорить. Здесь мы не столкуемся».

Он сказал, что она не понимает его настроения: «Да, не понимаю, Гриша, и не буду понимать, и давай лучше о чем-нибудь другом».

Так пройдет год, и он опять останется один. Вот и все.

Он вздыхает и встает из-за стола.

Во всех кабинетах темно, все ушли, только в лаборатории горит ослепительная белая лампа. Он заходит туда. Дед колдует над пробирками и колбами, лицо у него багровое (жарко!), пальцы бурые.

— Трофим Константинович, — тихонько зовет Григорий.

Дед поворачивает к нему потное, оживленное лицо.

— Асинька? А, я…

— Трофим Константинович, вы любите Овидия?

Дед думает о чем-то своем, другом, и глядит на него.

— Овидия-то? — повторяет он, еще ничего не соображая и думая о своем. — Ну что ж! Ничего. В гимназии учили «Метаморфозы». Я постоянно имел пять. А… почему вы спросили?

— В этих «Метаморфозах», в мифе о Девкалионе, есть замечательные строки…

— Как же, как же, помню, вот: «Капля камень долбит, но не силой, а частым падением», — счастливо улыбается дед. — А ведь помню, пятьдесят лет прошло, а помню. Вот как вызвездили!

Григорий вздыхает:

— Да, но только это Вергилий, а Овидий-то вот: «О сестра, о жена, о единая женщина в мире!»

— А-а! — спокойно удивляется дед и опять думает о своем. — А-а! Да-да! Это он хорошо оказал. А я, Григорий Иванович, знаете, что надумал? — Дед проникновенно смотрит на Григория. — А не имеем ли мы тут дело с каким-нибудь препаратом окиси железа, а? И пожалуй, что так. Я вот…

— О, сестра, о жена, о единая женщина в мире! — повторяет задумчиво Григорий и уходит от деда.

Разговор дома был такой. Она сдержанно спросила:

— Гриша, кто тебя просил встречаться с Николаем?

Он был подготовлен и твердо ответил:

— Ниночка, я был не у него, a у Сергея.

— А говорил с Николаем! Ты ведь меня не спросил, Гриша, правда? — она очень волнуется и потому говорит все мягче и мягче. — А я взрослый человек и сама знаю, что мне нужно, что нет. Вот твое посещение — его мне было не нужно.

— Ну, извини.

Голос у Нины еще больше смягчается, но остается по-прежнему очень решительным.

— Я понимаю, почему ты пошел, но очень прошу тебя: дай решать мне дела самой, как-нибудь справлюсь.

Он молчит.

— И во всяком случае надо было все начать с меня. Почему ты мне ничего не сказал?

— Я боялся сделать тебе больно.

Она вспыхивает:

— А ему ты не боялся сделать больно, правда?! К нему ты пришел победителем — что он при этом почувствует, тебе было наплевать! Ох, это как раз то, что больше всего ненавижу в человеке — наплевать на чужое страданье, ведь мне грозит неприятность.

Он вздрагивает: она отделяет себя от него.

— Почему одному мне, Нина? А тебе? А Петушку? — спрашивает он, защищаясь.

Она сжимает кулаки. Тут ее наконец прорвало.

— Молчи! Слышишь, ты уж лучше молчи! Почему он мне сегодня сказал: мама, ты нас не оставишь? Ты не знаешь, откуда это? — Он молчит. — Ты знаешь, откуда это! Вот он никогда бы не пошел на это, понимаешь? Когда он любил женщину, ему было наплевать, кто приехал, кто с ней хочет говорить. Он знал свою силу.

Он помолчал: «Так тебе и надо, дурак!» А потом спросил:

— Ты все сказала? Теперь разреши мне. Так к тебе прийти я просто не посмел — стой, стой, — слушай уж до конца. Да, сознаюсь, не посмел. Ты помнишь наш первый разговор в палатке? Ты мне сказала: я никогда не забуду его — сможешь ли ты вынести эту тяжесть? Я ответил: «Да, смогу! Скажешь „уйди“, я провалюсь сквозь землю, пока ты сама не позовешь!» Так? Выполнил я этот уговор?

— Зачем ты вспоминаешь об этом?

— И этот уговор я выполнил: исчезал с глаз и отсиживался в кабинете, но я ждал, когда ты поймешь! А ты все не понимала.

— Что именно?

Он чувствует, что набрал достаточную высоту и поэтому может кричать. Он и кричит:

— Что он за человек, что у него за любовь к тебе! — вот что ты не могла понять! А понять было просто. Вот ты как-то плакала над его последней открыткой. А я ее прочел и ахнул: что же это такое? Что он тебе пишет? Там тяжелейшее отступление, грязь, несклепица, даже предательство — словом, черт знает что, а он распелся о каких-то птичках, о какой-то рыси, суслике, потом дурацкая хохма и подпись: «Прощай, моя синяя птица — твой…» Ну, ты знаешь, я прочел и сразу понял: король-то голый — где люди подрывали себя на гранатах, он вспоминает Метерлинка. Ты улыбаешься?

Она улыбается — как приятно знать, что ни черта он в нем не понимает.

— Ну, ну, я слушаю…

— «Моя синяя птица». И это в такое время. «Синяя птица» — вот кого он любит. Да синюю-то птицу полюбить легко, вот спроси себя: ну, а если бы он приехал и нашел меня слепую, глухую, с обожженным лицом — что, дал бы он мне хоть руку, чтоб перевести через улицу?! Вот спроси себя так — и сразу все поймешь.