Лидия Вакуловская - Свадьбы

Солнце изменилось. Еще недавно пыжившееся блеском, поливавшее землю жаром, оно притуманилось, съежилось и по-осеннему вяло садилось на лес. Темп работы спал. Не слышалось ни шуток, ни бездумной веселой переклички. Люди, жадно кинувшиеся с утра в непривычную работу, порядком устали. Лопаты отяжелели, ведра казались набитыми камнями. И все чаще присаживались отдыхать, все труднее подымались после отдыха. Мужчины без конца курили, стараясь табаком приглушить неприятные позывы голода. Женщины ладились печь картошку в дымных костерках из бурьяна, но из затеи ничего не выходило: бурьян не давал нужного жару… А до конца поля, до нормы в двадцать соток было еще далеко, хотя лес приблизился, стоял почти рядом, посвечивал белыми стволами берез, полнил воздух запахом осеннего тления…

Возвращались в сумерках. Солнце уже село, из-за скирд красным колесом выкатывалась луна, полыхала обманчивым жаром. На взрытом, перекопанном поле холмились прикрытые бурьяном бурты картошки — в субботу спиртзавод рано окончил прием и часть картошки оказалась невывезенной.

Протряслись лесом, выскочили на большак. Ветер свистел в ушах от скорости, с какой шоферы гнали машины. Быстро темнело. Оранжевыми огоньками обозначились впереди окна хат.

Село встретило разливом баянов и песен. В саду первой же хаты с десяток голосов громко и протяжно выводило:

Во дворах, среди деревьев, мелькали белые рубашки, слышались громкие разговоры. Сени многих хат были распахнуты, на землю падали длинные, яркие полосы света. Из сеней вырывались и шум, и топот, и смех. Где-то на левом краю села кто-то одинокий, деря горло, не пел, а выкрикивал: «Гоп, кумэ, нэ журыся!..» А в самом центре села, возле магазина, закрытого, как и утром, на замок, голосил, разрывался баян, и под фонарем, на выбитом, затоптанном муражке, плясала, пела, лузгала семечки, грызла яблоки веселая, разряженная толпа.

лихо отбивала, втоптывая в землю каблуки высоких полусапожек, полная молодичка. А толпа вокруг, прихлопывая в ладоши, дружно выдыхала:

— Ох-х!.. Ох-х!.. Ох-х!..

Машины притормозили на повороте, кто-то из кузова язвительно крикнул:

— Что за праздник идет — свадьба или похороны?

— Пречиста сегодня!.. Храм гуляем!.. Спрыгуйтэ до нас!.. — закричали в ответ, замахали руками из толпы.

Машины одна за другой проезжали мимо магазина под заливистый перебор баяна, под гулкое оханье и притопывание, под горластую песню неутомимой плясуньи-молодички:

И опять в машинах оживились, заговорили, а Тоня-математик с непонятным волнением спрашивала:

— Объясните, пожалуйста, что такое пречистая? Судя по сочетанию слов — очень чистая?

И несколько голосов разом отвечали ей:

— Пречистая Дева Мария! Непорочная!..

— Две пречистых Марии было: первая и вторая!..

— Это, кажись, Первую гуляют!..

— От нее Иисус Христос родился, что ли?

— А то от кого ж! Она святая была…

— Витя, ты слышишь? — дергала Тоня за рукав мужа-физика, крепкого, загорелого парня с борцовскими плечами.

— Угу-у, — басил он, и тоже спрашивал: — Только я не пойму: почему же праздник? В честь этой самой Маруси?

И опять отвечали, кто как мог, но уже ему:

— Именно — Маруси! «Маруся отравилась — везут ее домой!..»

— Церковь когда-то в селе в честь девы Марии поставили. С тех пор каждый год празднуют!

— В каждом селе своя церковь, в честь разных святых. И в каждом селе свой храм гуляют, поминая этого святого!

— Бросьте, кто теперь в церковь ходит! Одни старухи. А храмы вовсю шумят! — недовольно говорил мужчина с широким лицом и двумя золотыми зубами во рту. — В некоторых селах по три храма в год умудряются справлять!

— Неправда, церковь в честь одного святого ставили — Павла, Николая или еще кого…

— Бросьте, — недовольно возражал тот же мужчина. — Давно забыли и святых и грешных! Погуляют тройку дней в свое удовольствие — и точка!

— Если на всю неделю не зарядят!

— Неужели на неделю? Витя, ты слышишь? — дергала Тоня-математик за рукав мужа. — Я никогда в жизни такого праздника не видела!

— Идиотизм! Они гуляют, а мы — на картошку! — надтреснутым голосом проскрипела машинистка Пищикова, и лицо ее, выхваченное в этот миг светом уличного фонаря, исказила презрительная гримаса. — Вот мы их проработаем!..

Неожиданно передняя машина остановилась. Там что-то стряслось: все повскакивали со скамеек, слышались смех и крики. И громче всех кричал своим удивительно-пронзительным фальцетом Стрекоза:

— Товарищ Грудка!.. Алло, Грудка, минуточку!.. Куда инвентарь скидывать?..

Другие машины тоже остановились. Люди подхватились с мест, но ни видеть, ни понять, что происходит впереди, не могли.

А впереди по дорожке вдоль забора, назад во двор, откуда только что вывалилась развеселая компания, давал стрекача Петро Демидович Грудка. Праздничные градусы помутили ему голову, и бедолага Грудка совсем не соображал, что бежать под светом фар, да еще в освещенный двор, как раз и есть тот шикарный фокус, который может развеселить даже мертвого. Он бежал, по-утиному переваливаясь, выписывая короткими ногами в пузырящихся галифе кренделя, растопырив руки и низко пригнув широченную спину, полагая, должно быть, что с пригнутой спиной он совсем не виден. Глядя на этот бег председателя, закатывались, схватившись за животы, не только горожане, заливалась смехом и компания, от которой, завидя машины, оторвался Грудка.

— Хи-хи-хиххх!.. Хи-хи-хиххх!.. — петухом заходился и по-петушиному взмахивал руками низенький, щуплый дядечка с обвислыми усами, в соломенном, не по сезону, бриле.

А другой, здоровенный, чубатый дядька в пиджаке, косо накинутом на вышитую сорочку, медным басом вторил:

— Го-го-гохх!.. Го-го-гохх!..

Потом низенький замахал шоферу и, давясь смехом, прокричал что-то такое, из чего можно было кое-как понять, что сгружать инвентарь нужно там, где брали, и что он туда «щас добижить».

Он действительно появился на колхозном подворье как раз в ту минуту, когда туда въезжали машины, — маленький, веселенький и ужасно говорливый.

— Звыняйтэ, товарышочки, звыняйтэ, родненькие! Таке дело — храм у нас! — веселым тенорком сыпал он, распахивая широкие двери сарая. — Сюды, сюды нэснть!.. Та скидайтэ их, як попало, посля разбэремся!.. Родненькие, вы ж тильки з собою лопат нэ бернть, бо все, як одна, на мэни числяцца!.. Ох, звыняйтэ, родненькие!..

Электричество на подворье не горело, но луна уже давно из красной сделалась ярко-голубой, вошла в силу, и таким чистым сиянием залила двор, что даже там, куда не достигал свет фар, все до капельки было видно. И в эту лупу, в это подворье с телегами и боронами, в это полыхание льющегося с неба серебра как-то очень ладно вписывалась щуплая фигурка подвыпившего, разливавшегося тенорком кладовщика: