Лидия Вакуловская - Свадьбы

К счастью, мозги у него быстро прочистились. Получив первую стипендию, он кинулся в магазин, потом на вокзал, и через три часа был дома. Евдокия Семеновна лепила на кухне пироги. «Мама!..» — сказал он срывавшимся голосом, потому что ему многое нужно было сказать ей и сказать сразу. Но она перебила его: «Я знала, что ты сегодня приедешь. Сегодня нашему отцу сорок три года. Клади свои гостинцы и ступай за дровами. Будем разжигать печь…»

Он закончил школу машинистов и навсегда воротился в свой дом. В Гомеле у него была девушка, заканчивала медучилище. Через год она приехала к нему, поступила медсестрой в больницу. Сначала у них родился Толик, потом Аленка. Жизнь текла, годы бежали. Мать вышла на пенсию, и сам он уже начал понемногу седеть в свои сорок два года.

Как-то промозглым осенним вечером он возвращался домой с поездки. Фонари на улице не светили, вокруг было слепо, с неба сеяла мелкая снежная крупа и за ногами плелись мокрые листья. Он подсвечивал себе фонариком, обходил темные лужицы. На углу переулка какая-то женщина, закутанная в платок, отделилась от дерева и пошла навстречу ему.

— Колечка, помоги мне, помоги!.. — убитым голосом простонала она и ухватилась рукой за рукав его шинели.

— Что случилось? — спросил он женщину, показавшуюся ему в слабом свете фонарика жалкой и убогой. Его не удивило, что она назвала его по имени. В городке их хорошо знали: у мамы ни много, ни мало — сорок лет акушерства в больнице! Добрую половину горожан (нынешних пап и мам, их сыновей и дочек) передержала она в своих руках, когда они появлялись на свет божий. Да и Надю теперь многие знали по больнице.

— Колечка, прости меня, прости… Глупая была, сама не знала, что творю… Хату кинула, все кинула, а мужья поганые попадались. Это они меня и сгубили… — слезно, на одной ноте тянула женщина, не отпуская рукав его шинели.

— Что-то не пойму я вас, — сказал Николай и подумал: уж не пьянчужка ли это какая прилипчивая?

— Помоги, Колечка, я много не прошу. Пенсии нету, а ведь я мать твоя. Пускай пропащая я, но ведь моя ты кровиночка…

У Николая онемели руки и все оборвалось внутри. И почему-то сразу всплыла в глазах хата с забитыми крест-накрест окнами и двор в лопухах и крапиве.

— Уйдите, — сказал он ей, оторвав ее руку от рукава шинели, и пошел в переулок.

— Колечка, пожалей!.. — Женщина, не отставая, спешила за ним. — Больная я, сто болезней во мне сидит…

В кармане у него были какие-то деньги. Он выгреб из кармана все бумажки вместе с мелочью, подал ей:

— Возьмите и больше не являйтесь, — сказал он и ушел к себе во двор, запер за собой калитку.

Некоторое время он все держал в тайне. Смешанные чувства одолевали его. Но главное — было чувство стыда, острейшее чувство стыда. А почему — он сам не знал. Потому что с ним так поступили? Нет, этот вопрос давно не нуждался в ответе. А вот было такое ощущение, точно он вымарался в дерьме и не может отмыться. И хотя он считал, что об этой встрече не следует никому говорить, он все-таки не выдержал и рассказал Наде.

Они порядком убились на огороде, но как только добрались домой, так и пошли тотчас же новые заботы. Первым делом перетащили мешки с картошкой в сарай, — на случай, если ночью покрапает дождик. И, когда носили, Евдокия Семеновна, довольная, что дело сделано, сказала:

— Вот мы, и с бульбочкой на зиму. И кто ее только придумал? Что б без этого второго хлеба люди делали?

— Жил, мама, двести лет назад большой ученый, Андрей Болотов, — отвечала ей Надя. — Он юношей увидел в Пруссии этот странный плод и завез в Россию. Даже врачи считали его тогда вредным, а церковники окрестили «чертовым яблоком». Болотов долго доказывал, что плод полезен, и все-таки доказал.

— Пап, ты слышишь? Это мамка в «Науке и жизни» вычитала, — сказал Толик. — Я тоже о Болотове читал.

— А вы думали, только для себя журналы выписываете? — засмеялась Надя. — Ты читал, а отец, по-моему, пропустил. Потому он у нас сегодня такой молчун.

Николай хмыкнул и ничего не ответил. А Евдокия Семеновна сказала:

— За это ему, Болотову, уж точно от всех людей благодарность великая.

Но когда и с мешками покончили, никто, опять же, не бросился в дом к кровати или дивану. Двор и веранда осветились электричеством. Евдокия Семеновна захлопотала на веранде с ужином. Толик побренчал во дворе рукомойником, мигом переоделся, сказал: «Я к Сане, я скоро» — и пропал за калиткой. Надя взялась простирывать школьный передник Аленки, а Николай отвел к сараю мотоцикл и возился возле него с ключами.

— Что ты здесь видишь в темноте? — сказала ему Надя, подходя к сараю, где была протянута бельевая веревка.

Николай промолчал. Надя повесила передник, подошла к нему, присела на козлы, сказала:

— Коля, я сразу догадалась. Она опять приходила?

— Это неважно, — угрюмо бросил он.

— Ты думаешь, ей сладко живется? — помолчав, спросила Надя.

— Какое мне дело: сладко или кисло? — Он не оборачивался к жене — затягивал ключом гайку.

— Ты не думай, что я тебя заставляю… — Надя опять помолчала, потом сказала: — Может, она правда бедствует. Может, как-то помочь не подачками…

— Это с какой стати? — Он резко обернулся к ней.

— Не знаю… — вздохнула она. — Может, просто по-человечески…

— По-человечески?! А она — по-человечески? — раздраженно и громко спросил он, бросив на землю ключ. — Шаталась по свету, теперь…

— Тише!.. — остановила его Надя, указав рукой на веранду.

Двери освещенной веранды были раскрыты, оттуда доносились голоса Аленки и Евдокии Семеновны.

— Как это — «не хочу причесываться»? Услышал бы дедушка Вася, он бы тебя и любить не стал, — говорила Аленке Евдокия Семеновна.

— А вот и стал бы, — отвечала Аленка. — Я завтра в школу пойду и причешусь. А сегодня все равно скоро спать. Лучше завтра, правда, бабушка? — Голосок у Аленки был хитроватый и смешливый.

— Лучше бы и сегодня и завтра. Но ты у меня упрямый козлик.

— Как дедушка Вася?

— Разве наш дедушка Вася был козлик?

— Нет, он не козлик, — засмеялась Аленка. — Но ты сама говорила, что мой папа упрямый, как дедушка Вася, помнишь?

— Не помню, но, наверно, говорила.

— А почему тогда я козлик? Мне можно быть козликом, а дедушке и папе нельзя?..

— По-человечески!.. — снова, но тише повторил Николай и тоже кивнул на веранду, где бабушка с внучкой продолжали свой легкий, бесхитростный разговор. — Ты бы могла бросить Аленку, Толика?

— Зачем сравнивать? — ответила Надя. — Я ведь сказала, что ничего тебе не навязываю… И не права я, конечно же, не права. Ты меня не слушай.

С веранды выглянула Евдокия Семеновна.

— Надя, Коля, где вы там? Ничего не вижу со света… Ступайте ужинать!

— Идем, мама, идем! — ответила Надя, поднимаясь с козел.