Анатолий Кузнецов - Селенга

— Я коммунист. Седьмой месяц, как в партии. А что?

«Фу-ты! Да не старше он меня, да он моложе меня, клянусь! — потрясение подумал Алексей. — Ведь моложе по годам, моложе!..»

— Слышь, какого ты года? — решившись, спросил Вахрушев.

Но врач не расслышал: он спал.

Первыми заметили бульдозер павлихинские мальчишки. Они побежали навстречу, и Вахрушев высунулся из кабины, грозя кулаком и делая страшные глаза, чтобы не цеплялись. Мальчишки с криком и визгом привели машину к какой-то избе. В избе захлопали двери, выбежала древняя старуха, всплеснула руками, увидев машину, и завыла так жутко, что у Вахрушева похолодела спина.

— Здесь? — спросил врач, просыпаясь. — Здесь? Ну что, что?

— Ох, не роз-ро-о-дится вторы сутки, родимые! Ой, кончится!.. — выла старуха так старательно, словно не плакала, а пела всем нутром.

За ней выскочила рыжая медсестра в халате, озабоченно вырвала у доктора баульчик и накинулась на него:

— Что это вы так долго? Мы всю ночь прождали!

— Живой? — спросил врач на ходу.

— Сюда идите. Ради бога! Мы всю ночь прождали!

— Живой ребенок, опрашиваю? — рассердился доктор.

— Бьется еще… слабо.

Вахрушев давно отметил, что пареньку сильно не шло, когда он сердился: он тогда становился похожим на взъерошенного воробья. Еще больше была ненатуральной и развлекала Вахрушева голосящая старуха.

— Ну, хватит, бабуся, — оказал он солидно. — Теперь уж все, порядок, не волнуйся. Доктора я вам привез правильного. Вот ты бы нас лучше покормила.

Но завтракать ему пришлось одному. Он быстро договорился с незнакомыми людьми, особенно же ему понравилась бабуся, которая налила ему стакан водки.

Он съел миску щей, миску каши с молоком, миску киселя, а потом забыл, что он в гостях, улегся себе на лавку и сладко уснул.

Ему приснился квадратный мастер, с которым он танцевал танго, и вел его осторожно, как хрупкую девицу. Растрепанная рыжая сестра в халате, залитом кровью, кричала дурным голосом, кричала так, что Алексей чуть не просыпался, но старуха приносила стакан за стаканом, Алексей думал: ну вот, выпью все, что она принесет, и тогда проснусь.

Он просто влюбился в эту бабусю, он готов был ее расцеловать. А она торопилась, у нее оставалось еще много водки, она должна была завтра умереть, потому что наконец рождался ребенок на смену ей, — и она спешила скорее раздать все, что у нее оставалось, всю эту водку. И вот уже ее пили мастер, доктор, Катя-продавщица, рыжая сестра, десятки разных людей пили, пировали, потому что старуха была фантастически богата, неисчерпаемо богата, она просто стала героем дня, все ее славили, и никому даже в голову не пришло спросить у бульдозериста с доктором: а как же это вы, бедняги, к нам добрались, небось трудно было?

«Да трудно ли было? — ошеломленно подумал Вахрушев. — Побарахтались в болоте, вот и всех делов. А если подумать, к примеру, детей рожать и растить — вот это трудно!»

Короче говоря, он проснулся, так и не допив водки, недовольный собой, с мутной головной болью и тяжестью во всем теле.

Было далеко за полдень, судя по тому, что в окно светило уже довольно низкое солнце.

Вахрушев лежал на чистой, высокой, со взбитыми перинами кровати. Он вскочил, ужасаясь своей грязи. За дверью бубнили голоса. Удивившись, Алексей осторожно заглянул в щель. На никелированной кровати, покрытая одеялами, лежала восковая, измученная женщина — только скулы да нос. Лет ей было, наверное, под сорок. У окна стоял, заслоняя свет, доктор и очень серьезно — мальчишка этакий! — убеждал ее в чем-то, а она упрямо качала головой. По комнате расхаживала сердитая, растрепанная сестра с квакающим свертком в руках.

«Ага! — подумал Вахрушев. — Ну ладно…»

Он был рад, что все кончилось, и кончилось хорошо. Хоть не даром перли. Вот, значит, пришел в свет какой-то новый человечек.

Старуха заглянула, увидела, что гость проснулся, и засуетилась, накрывая на стол. Вахрушев попросил умыться и подмигнул ей.

— Мужик аль девка? — спросил он.

— Девка, родимый, девка, слава богу, жива…

— Ну, это хорошо, — глубокомысленно заметил он. — Будет вот у вас красавица… Скажи, бабуся, а не помнишь ли ты такую Катю Демченко, проживала она у вас на селе, вот там, где теперь новая изба строится.

— Не помню, — сказала старуха. — Все строятся.

— Еще отец ей был кладовщик.

— А, помню! — воскликнула старуха радостно. — Помер! Помню, как же. Помер на рождество!

— А дочка?

— Уехала, уехала туда, на целину.

— Разве она замуж не вышла за полковника?

— Не знаю, милый, не знаю. Уехала.

Она падала стакан водки.

— Да, бабуся, — задумчиво сказал Вахрушев, — жаль, что ты не дожила до того времени!..

— Какого, сынок?

— Да когда люди лет по пятьсот будут жить.

Старуха удивилась, испуганно посмотрела на него и жалостливо покачала головой.

Теперь обедали вдвоем. Доктор Шура окончательно осунулся и пожелтел, как печеное яблоко. Что-то или кто-то его рассердил или обидел, он раздраженно покрикивал на бабку, сопя, ел все без разбору.

— Ты что, так и не спал? — спросил Вахрушев.

— Сейчас завалюсь.

— Много было делов?

— Нет, не особенно.

— Опасно?

— Не очень. Обычная вещь. Просто эта дура сестра растерялась и напутала.

— Но в общем мы успели?

— Ага.

— Вовремя, значит?

— Ты вот что… ты, пожалуй, уезжай, — сказал доктор. — Мне тут придется на пару дней остаться.

— А что?

— Ничего. Просто лучше на пару дней остаться. Потом я сам как-нибудь выберусь.

— Я бы остался, — сказал Вахрушев, — но мастер за машину заест.

— Пальто ему передай. Благодари.

— Слушай, давай-ка я твоей жене сообщу, что ты остался!

— Нет, я уж звонил сам, здесь есть телефон.

— Ладно, — сказал Вахрушев, вдруг заторопившись. — Тогда я поеду. Бывай здоров.

— Бывай здоров, — врач протянул свою худую руку.

Алексей пожал ее, вспомнил:

— Да! От брюха-то — чего пить, ты говорил?

— Бесалол.

— Ну ладно, поеду. Дотемна надо успеть. Я бы остался, но мастер за машину заест, она правда там нужна…

Он оделся, забрал старое пальто, завел мотор — у него билось сердце, подкатывалось к горлу что-то — и поехал, разбрасывая гусеницами лепешки грязи.

Весна упорно, шаг за шагом, брала свое: солнце лило миру щедрое тепло, земля задымилась, легкой сухой коркой покрывалась грязь; небо было чистое; с юга на север по нему летели беспорядочные усталые гусиные стаи и кричали мучительно, тревожно, зовуще, будоража домашних гусей; кое-где на огородах поднялись белые столбы дыма — жгли прошлогодние листья.

Однажды ночью соседи услышали через стену, как учительница Карелина глухо, жутко плакала.