Руслан Тотров - Любимые дети

Трижды нажимаю на спусковой крючок, выбиваю 29 очков.

— Ну, — улыбаюсь Миклошу, — что вы скажете?

— Случайность, — отмахивается тот. — Ну-ка, дай пистолет!

Он тщательно прицеливается, но прежней уверенности в нем уже нет, есть только азарт и страх поражения. Три новых дыры появляются в мишени — 27 очков.

— Да-а, — сочувственно тяну я, — плоховато.

— От же хвастун! — злится Миклош. — От выставляется! — Он сует мне пистолет: — А ну, давай еще раз, если отвечаешь за себя!

Стреляю, и сопризывники мои ликуют — снова 29.

Лейтенант, безучастно наблюдавший за состязанием, расстегивает кобуру, достает пистолет, становится в позицию — все это ловко, изящно — и выбивает 30 очков. Честь армии спасена.

— Чемпион части, — уважительно сообщает о нем Миклош, — мастер спорта… Витя, — заискивающе обращается он к лейтенанту, — дай я из твоего попробую, этот плохо пристрелян.

Лейтенант застегивает кобуру:

— Свой пистолет и жену…

— Куркуль ты, Витя! — обижается Миклош. — Куркулем и помрешь!

— Не кипятись, — успокаивает его лейтенант, — все равно он лучше тебя стреляет.

— Он лучше меня?! — оскорбленно переспрашивает Миклош и собирается сказать еще что-то, но умолкает вдруг, и лейтенант тоже, и мои сопризывники, и даже Петраков откладывает винтовку — и мы все умолкаем, удивленно прислушиваясь к резким гортанным вскрикам, доносящимся сверху, задираем головы и смотрим в небо.

Там, в промозглой белесой высоте, нестройным клином летят журавли. Они уже прошли над горным хребтом, над вечной мерзлотой вершин, и это было самое трудное, и, оставшись позади, оно еще придерживает их за оцепенело вытянутые ноги, а внизу, в начале равнины не слышно журчания талых вод, и не цветут фиалки, и дальше на тысячи километров земля заморожена и заметена снегом, но журавли ворочают крыльями, словно обледеневшими веслами гребут, устало, через силу, подвигаясь к северу, и что-то безысходное есть в тяжкой их работе, в упорном стремлении к неясному, призрачному берегу.

— Одиннадцать, — шепотом считает лейтенант.

— В этом году все перепуталось, — вздыхает кто-то.

— Эй, как там тебя?! Петраков! — дурашливо орет один из охотников. — Можешь достать их из своей пушки?

— Я тебе достану! — срывает накопившееся Миклош Комар. — Так тебе достану — кишки свои не соберешь!

— Они же все равно на верную смерть летят, — оправдывается крикун.

— Нет, — говорит второй охотник, — раз летят, значит, знают где-то теплое озеро или болото.

— А может, вожак ошибся? Это с ними бывает, с вожаками.

— А я думаю, они потепление чуют. Иначе не сунулись бы в перелет.

— Старики говорят — весна должна быть ранняя в этом году.

— Если ранняя, то где же она?

— Чего захотел! Только февраль начался.

Слушаю, смотрю на журавлей, стою как в сказке у развилки трех дорог и думаю о том, что мог бы стрелять сейчас на первенстве страны или мира, и это был бы кто-то другой в моем обличье, с другими связями и образом жизни, и в том же самом обличье я мог бы консервировать овощи и растить внуков Бесагура, крепить нашу семейную цитадель, и это тоже был бы я, как и третий, отвергший первых двух и размышляющий теперь о том, закономерен его выбор или случаен, и если это пришло мне в голову, значит, я сомневаюсь? или просто любопытствую? или печалюсь о том, что не могу идти сразу по трем дорогам и, следовательно, обречен на сомнения? Сентиментальный вариант биографии — ах, кем бы я мог стать! Или героический? Прекрасная тема для детской радиопередачи:

УГАДАЙКА.

А журавли улетают все дальше, и крики их уже не доносятся до нас, и только черные точки можно еще разглядеть в морозной дали, а вот уже и точек не видно, но мы смотрим им вслед, в пустое белесое небо, стоим как завороженные, не можем опустить головы.

— Отбой! — командует Миклош Комар. — По машинам!

И снова мы едем, и зеленый тент полощется над нами, и можно вроде бы заводить песню, но сопризывники мои молчат, приуныв, каждый думает о своем. Один из них смотрит на меня, не отрываясь, он начал игру в гляделки еще на первой нашей перекличке, и лицо его тогда же показалось мне знакомым, и надо было сразу подойти к нему к спросить: «Где я мог видеть вас раньше?» — но я не решился, а потом уже и не хотел этого, противясь его настойчивости, и вот он сам подсаживается ко мне и улыбается.

— Ты не помнишь меня? — спрашивает.

— Нет, — говорю, — прости, — развожу руками.

— Мы учились в одном институте, — слышу укоризну в его тоне.

— МТИПП? — уточняю, надеясь на ошибку.

— Я поступил, когда ты был уже на четвертом курсе, — говорит он, — потому, наверное, и не пришлось нам познакомиться… Хетаг, — он называет себя и протягивает руку. — Лучше поздно, чем никогда.

Киваю, соглашаясь:

— Алан.

В полном соответствии со сценарием, утвержденным для подобных встреч, он спрашивает: «Ты помнишь?», и я спрашиваю: «Помнишь?», и мы добросовестно вспоминаем, и он рассказывает институтские новости трехлетней давности, и лирическая часть сценария подходит к концу, и я жду, когда же будет задан наконец, бабахнет дуплетом неизбежный вопрос: «Где ты? Кто ты?», в ответ на который я должен буду огласить последнюю запись из своей трудовой книжки, выставить себя, как индюка на торгах, — смотрите, щупайте, приценивайтесь. Имя мое поблекнет, увянет, потеряется в тени громоздкого словосочетания —

СТАРШИЙ ИНЖЕНЕР-КОНСТРУКТОР,

и я не знаю, во сколько это будет оценено, но чтобы назваться так, я шагнул за порог, переступил мечту отца о большом Доме, зачеркнул формулу, которую он вывел, пытаясь определить

СМЫСЛ ЖИЗНИ,

и это легло на одну чашу весов, а на другой подпрыгиваю я сам, подпрыгиваю и надеюсь, что потяжелею со временем, нагрузившись еще более громоздкими словосочетаниями, и чаши угомонятся наконец, и я войду в состояние равновесия.

А может, просто набрать в карманы камней?

— Помнишь? — спрашивает Хетаг.

— Помню, — киваю в ответ.

Он умолкает на мгновение и задает ожидаемый мною вопрос:

— Где ты работаешь? Кем?

— Я растратчик, — отвечаю, — скрываюсь от правосудия.

Он смеется, оценив шутку, говорит что-то, смеясь, и я вроде бы слушаю его и в то же время слышу другие голоса и речи, вижу другие лица, сижу и, глядя на трепещущее полотно тента, думаю о том, что сыграл сегодня две роли на выезде, Санитара и Стрелка, и это ушло — надолго ли? — отодвинулось в прошлое, и мне предстоит теперь выступить на основной сцене в роли Конструктора, и занавес не поднят еще, но из оркестровой ямы доносится уже, пробивается сквозь смех торопливое соло будильника.

Шагнув за порог и выскользнув, таким образом, из теплых пеленок отцовской идеи, я сел в автобус, приехал в город, сдал чемодан в камеру хранения и пошел бродить по улицам, читая объявления о найме на работу и присматриваясь к фасадам учреждений и заводов. В первый день я ничего подходящего для себя не нашел, а на второй мне приглянулось трехэтажное здание с колоннами — административный корпус предприятия, которое горожане называли КБ, и я уже слышал это название, но что за ним кроется, понятия не имел. Сосчитав колонны, — восемь, — я потянул на себя дверь, вошел и оказался в тесной выгородке, за остекленной стеной которой мелькали люди в синих и белых халатах и люди в обычной одежде. Я двинулся дальше, в широкий проем, ведущий к ним, этим людям, но меня остановил пожилой и суровый боец ВОХР.