Руслан Тотров - Любимые дети

— Сиротой остался. Беспризорничал. Пух от голода. Пристал к отряду красноармейцев. Они меня гонят, а я плачу и за ними бегу. Одиннадцать лет мне было тогда.

Это полковник Терентьев рассказывает о себе.

— Пристал к отряду и прошагал через две войны, через всю свою жизнь.

Улыбается невесело:

— А труба-то уже отбой играет, в отставку пора.

И помолчав немного:

— А я о гражданской жизни представления не имею. Все надо заново постигать. Не поздно ли?

Тут Хетаг вступает:

— Один полковник-отставник у нас директором мельзавода работает и неплохо справляется, между прочим. Приходите и вы к нам. Договоримся.

Он главный инженер Управления хлебопродуктов, мой бывший однокашник.

— Не обязательно директорствовать, — говорит Терентьев. — Мне бы только среди людей быть, в коллективе.

— Приходите, — повторяет Хетаг. — Потолкую я о вас с начальником отдела кадров и оставлю записку своему преемнику.

— А вы что, уходите с работы? — встревожился полковник. Надежда, забрезжившая было перед ним, померкла.

— На два года, — сообщает Хетаг. — Еду на Кубу строить элеватор.

Он собирается что-то еще сказать, полковника, наверное, ободрить, но в это время к нам подходит официантка, приносит бутылку коньяка и подсахаренные лимонные дольки.

— Прислали вашему столу, — улыбается.

— Кто? — спрашивает Хетаг.

— Просили не говорить, — отвечает она и, стрельнув глазами в мою сторону, шепчет, будто страшную тайну открывает: — Ваши друзья.

Оглядываю зал и вижу в углу веселую рожу Габо. Они сидят вчетвером, — он, Алан и еще двое неизвестных мне. По ресторанному этикету мне положено с бокалом в руке прошествовать через зал и, поблагодарив за презент, выпить с ними. Или положено прошествовать с тремя бокалами на тарелочке — священное число — и преподнести их, как ответный дар, от нашего сообщества? Ах, никогда я не мог разобраться в этих тонкостях и никогда на разберусь, наверное. Встаю, извинившись: «Я на минутку», и шагаю, как хам, с пустыми руками. Когда я достигаю пункта назначения, Габо поднимается и протягивает мне полный фужер водки.

— Дружеский! — смеется он. — Встречный!

— Отстань, — отмахиваюсь, — я же не пью.

— Больной, что ли? — интересуется один из незнакомцев. — Печень?

— Бери, бери! — Габо сует фужер мне в руку.

Беру — куда тут денешься? — отпиваю половину.

— До дна! — весело требует Габо. — Ты что, не уважаешь нас?!

А тезка мой, Алан, помалкивает себе и усмехается едва заметно, и это почему-то задевает меня, и я допиваю — ему или себе назло? — переворачиваю фужер, показывая, что в нем не осталось ни капли, и возвращаю порожнюю тару Габо, а незнакомец, обозвавший меня больным, подносит, как микрофон, к самому рту моему подсовывает кусок мяса, насаженный на вилку, и я машинально хватаюсь за нее, но он не выпускает, насмерть держит: угощение я должен принять из его рук — это входит в ритуал оказываемых мне почестей. Стаскиваю зубами мясо с вилки — великоват кусочек, не прожуешь — и с полным ртом усаживаюсь за стол, пожимаю руки, знакомлюсь: «Заур, — слышу и, — Берт», и сам мычу в ответ: «Алан», а Габо уже снова наполнил фужер и протягивает мне его:

— За сказанное!

Теперь я должен выпить за то, что говорилось до меня за столом, признать и одобрить, после чего меня наделят всеми правами и привилегиями, которые выразятся, видимо, в том, что пить можно будет не из фужера, а из рюмки. Вскакиваю и, всем своим видом показывая крайнюю степень испуга и ужаса даже, порываюсь бежать, но Алан хватает меня за руку и ворчит, сердясь на Габо:

— Оставь человека в покое!

Тот смеется, довольный, а я снова усаживаюсь за стол и проглатываю наконец дарованный мне кусок.

— Ради него на стакан сели, — сообщает Габо, кивнув на Алана, запускает руку во внутренний карман его пиджака и достает зачетку, — кнокай.

Можно и не переводить для беленькой — сесть на стакан — и так понятно. Кнокай — смотри. Раскрываю зачетку — отл., отл., отл. — никакого разнообразия. Улыбаюсь Алану:

— Ты не шутишь?

Он пожимает плечами: делаю, мол, что могу.

— Сегодня сдал последний экзамен, — говорит. — Они меня прямо из института вытащили.

— Упали ему на хвост! — ликует Габо.

Выследили, пристали, приклеились.

— Он же стремный, — вступает Берт. Или Заур. — Сам не догадается обмыть.

— Что такое стремный? — интересуюсь.

— Долдон, значит, — отвечает Заур. Или Берт. — Старомодный такой, без понятия.

— Ой, трески! — веселится Габо. — Долдон — это же совсем другое!

— Кончайте! — морщится Алан.

Но Берт, или Заур, вернее, оба они уже завелись, и Габо поддразнивает, подъяривает их — завязывается шумный диспут.

— Как триста восемьдесят шестое? — спрашиваю Алана.

— Приняли, — отвечает он.

— Это я и сам знаю, — говорю, — расскажи, как было.

— Приехали двое из Воронежа, ну и Васюрин, конечно, а от наших — директор, З. В. и Эрнст. Воронежским изделие понравилось, подписали акт без единого замечания.

— Слава богу.

Алан пожимает плечами:

— При чем тут бог? Изделие работает как часы, не придерешься.

Но речь идет все не о том, ах, не о том, и я не знаю, любопытство ли меня одолевает, гордыня или, еще хуже, тщеславие, но жду в нетерпении, хочу услышать, — а было ли сказано хоть слово в мой адрес? Произнес ли хоть кто-нибудь вслух мое имя — и не дождавшись, спрашиваю как бы между прочим:

— А по мне не скучали?

— Директор все объяснил приезжим, — отвечает Алан. — Сказал, что в настоящее время ты проходишь переподготовку по своей военной специальности.

Скрывая смущение и разочарование, поворачиваюсь к Габо:

— Ну, — интересуюсь, — выяснили, что такое долдон?

— А-а, — машет он рукой, показывая на Берта, или на Заура. — Что с ним спорить? Уперся, как сивый яшка.

Спрашиваю, усмехаясь:

— А как по-осетински — кит?

Габо растерянно смотрит на меня, потом, вопросительно, на Берта, Заура и Алана, но те как бы не замечают его взгляда.

— А лемех, шкворень, ступица?

ЭТОГО ОНИ НЕ ЗНАЮТ.

— Ой, мои веники! — хватается за голову Габо.

Для овечки: прозвучавший возглас выражает удивление.

— А сам ты знаешь? — напирает Заур или Берт.

— Я деревенский, — отвечаю.

— Ну, а в городе все эти дышла-постромки никому не нужны, — находит выход из положения Берт или Заур.

— Конечно, — говорю, — киты в деревнях живут, на пастбище травку пощипывают.

— Какие вилы! — восторгается Габо и сам же переводит для беленькой: — Законно ты его подколол?!

То есть здорово поддел.

А жизнь ресторанная продолжается, ножей и вилок бодрый перестук, голоса зычные, но оркестр уже не ча-ча-ча-йе-йе играет, а танец ингушский — дробь барабанная, электрогитар переборы, — и на площадку, где только что шейк отплясывали, три парня выходят, ингуши, и двое из них останавливаются на краю, словно у обозначенной ими же самими границы, а третий, стройный, высокий, в блайзере темно-синем, в пуговицах золоченых, легким шагом вступает в круг. Остановившиеся как бы тянутся к нему, но не смея перейти незримую черту, застывают в напряженных позах, и только ладони гулкие выносят за нее, хлопают яростно, и оркестр прибавляет, подчиняясь, и темно-синий начинает в таком бурном темпе, который и двадцать, десять секунд выдержать невозможно, и лица всех троих суровы и решительны, будто они крепость приступом взять собираются, и танцующий еще и прихвастывает чуть, удалью похваляется перед осажденными, у самых стен крепостных прохаживается, то и дело закидываясь назад, словно падает навзничь, сраженный, но каждый раз удерживаясь в последний миг, выпрямляется ловко — рук и ног пластическая работа, пуговиц золотых сверкание.