Руслан Тотров - Любимые дети

ВСЕ ИДЕТ, КАК НАДО,

и я успокаиваюсь, но ненадолго, и, лежа на раскладушке у голубого экрана, пытаюсь объяснить свою тревогу затянувшимся ожиданием, и снова возвращаюсь к работе, которая подвигается неожиданно быстрыми темпами, и ворочаюсь, стараясь устроиться поудобнее, и посмеиваюсь над собой — А и Б сидели на трубе, — и думаю в отчаянии:

ЧТО-ТО ТУТ НЕ ТАК,

и не могу понять, что именно.

Телефон зазвонил в пятницу, а до этого даже не звякнул ни разу с того момента, как был поставлен — не для красоты же? — и, перебирая в памяти тех, кто мог бы набрать мой номер, я словно список коллег своих, конструкторов, прочитывал, но с ними я встречался ежедневно, и надобность в дополнительном, телефонном общении, таким образом, отпадала, а дальше за стенами отдела простирался Город, в котором я прожил семь с половиной лет и где, кроме меня, коллег моих, Канфета и тети Паши, обитало еще 250000 человек, и некоторые из них были мне знакомы, но не более, люди со своими давними, устоявшимися связями и устоявшимся укладом жизни, г о р о ж а н е, а я пришел извне, и, стараясь сблизиться с ними, словно на чужую территорию посягал, в чуждый ареал вторгался, и, чувствуя неловкость от невольной агрессивности своей, становился замкнутым вдруг и высокомерным даже, обрекая тем самым на неуспех любую попытку сблизиться с собой, и понемногу это стало привычным, переработалось в некий защитный рефлекс, и, хоть нельзя было понять от кого и что я защищаю, переступить какую-то грань, выйти из очерченного круга мне так и не удалось.

И вот раздается звонок, я подхватываюсь, вскакиваю с раскладушки и, надеясь вдруг, что это не Эрнст, не Фируза и не Герас, а кто-то из них, моих городских знакомых звонит, чтобы пригласить меня к себе или ко мне зайти, посидеть, поговорить, но не о деле, а так, о пустяках, о жизни, например, и злясь на себя — я ведь снова уперся бы, противясь желаемому! — хватаю трубку и рявкаю:

— Да!

— Алан? — слышу бодрый голос. — Приветствую тебя в этот чудесный вечер!

— Здравствуйте, — говорю, не узнавая.

— Герас беспокоит. Завтра будет машина…

— Послушайте, — обрываю его, — я всю неделю жду, как дурак, вашего звонка…

— Прости, дорогой, — он улыбается, слышу, — не до того было. У меня ревизоры сидели.

— Ах, вот оно что! — догадываюсь. — Посидели и ушли?

— Да, — подтверждает он горделиво, — разошлись с миром.

— И, конечно, закрепили мир в ресторане?

— А как же? Люди поработали, значит, надо их отблагодарить. Не нами это заведено, не нам и ломать!

Во хмелю он обращается со мной на «ты», держится уверенно и покровительственно даже.

— Так что вы сказали о машине? — спрашиваю, посуровев.

— Будет завтра с утра, в девять, — повторяет он. — Дай-ка свой адрес, чтобы он знал, куда подъехать.

— Записать хоть сумеете?

— Не беспокойся, — говорит он. — Герас крепко стоит на ногах.

Диктую адрес, повторяю несколько раз, чтобы не вышло ошибки, и, записав наконец, он спрашивает, но уже потише:

— Зарина согласна?

— Да, — успокаиваю его, — все в порядке.

— Молодец! — радуется он и, взбодрившись, заводит благодарственно-прощальную речь: — Дай бог тебе многих лет без печали, болезней и нужды! — он словно тост произносит, из ресторана вынесенный. — Пусть дом твой полнится изобилием, а все пути ведут тебя к счастью!

Отвечаю с чувством:

— Желаю тебе, супруге твоей и сынишкам, один из которых по пушной части, а другой по кожевенной, вволю накататься на белом мерседесе, выстланном изнутри шкурой белого медведя!

— Слушай, — подхватывает он, загоревшись, — дело говоришь! У тебя, случайно, нет кого-нибудь, кто может достать шкуру? За любые деньги — это для меня не важно!

— Есть, — обещаю, — достанем! Только не медвежью, а сусличью или хомячью в крайнем случае.

— Хороший ты парень, — вздыхает он, помолчав, — но в жизни тебе придется нелегко.

— Уже приходится, — усмехаюсь, — не беспокойтесь об этом.

Кладу трубку, и аппаратик мой серенький шлет ему короткие гудки-приветы.

Итак,

ЗАВТРА В ДЕВЯТЬ ПРИДЕТ МАШИНА.

Снимаю трубку, накручиваю диск — одна цифра, вторая, третья, четвертая, пятая:

— Да? — это Зарина отзывается. Стою, замешкавшись, и слышу: — Так и будем молчать?

Нажимаю на рычажок, размыкаю связь.

Я еще не говорил с ней и не знаю, как она относится к знахарству вообще и в применении к себе в частности, но понимаю, что в ее положении

ЛЮБОЙ ШАНС ХОРОШ,

и понимаю еще, что склонить ее к эксперименту будет тем легче, чем меньше времени останется ей на раздумья, и, следовательно, разговор наш должен состояться не накануне, а прямо перед отъездом, второпях — машина ждет! — и если само предприятие в целом вызывает у меня некоторые сомнения и скепсис даже, то в тактике своей я уверен полностью. Однако план мой замечательный предусматривает обязательное участие Фирузы, которая должна, во-первых, встретить меня утром, открыть дверь, а во-вторых, одеть Зарину, снарядить ее в дорогу и сопровождать, естественно. Снова набираю те же пять цифр, и снова мне отвечает Зарина, и я осторожно, словно она может увидеть меня, суетящегося на другом конце провода, кладу трубку и отхожу подальше от аппарата. Но коли в каждом деле есть элемент риска, значит, должен быть и элемент удачи или везения, если пользоваться терминологией картежников, и когда я набираю номер в третий раз, трубку снимает Фируза.

— Не говорите Зарине, что я, Алан, — предупреждаю. — Добрый вечер.

— Здравствуйте, — помедлив чуть, произносит она.

Слышу голос Зарины:

— Кто это звонит?

— Тетя Афаша, — отвечает ей мать, — говорит, в угловом магазине завтра будут давать мясо.

Правильно, улыбаюсь, именно д а в а т ь.

— С каких это пор ты с ней на «вы»? — спрашивает Зарина.

— Отстань ради бога! — сердится мать. — Не мешай! — и, обращаясь ко мне: — Да, да, слушаю тебя, дорогая!

— Я только что отбеседовал с Герасом, — сообщаю, — завтра в девять утра будет машина, поедем к лекарю. Но Зарина до самого отъезда ничего не должна знать, иначе дело может сорваться.

— Хорошо, — слышу, — я поняла, спасибо.

— Спокойной ночи, — прощаюсь, — до завтра.

— До свиданья, родная, еще раз спасибо тебе.

Обласканный, я валюсь на раскладушку, досматриваю телепрограмму — песни и танцы Острова свободы — и вспоминаю Хетага, который скоро уедет туда, под пальмы, и напишет мне письмо: «Так, мол, и так, живу на Кубе, строю элеватор. А ты как поживаешь?», и точно такое же письмо получат полковник Терентьев и младший лейтенант Миклош Комар, и, может быть, это произойдет в один и тот же день, и мы задумаемся одновременно каждый о себе:

А КАК ЖЕ, СОБСТВЕННО, Я ПОЖИВАЮ?

Встаю, иду в санузел свой совмещенный, умываюсь на сон грядущий, стелю постель, а экран голубой все еще светится, диктор — программу вещает на завтра, но не для меня уже, чувствую, телевизионный уют мой кончился — это была передышка, спячка на ходу, антракт перед следующим действием, — и я не знаю, состоится ли поездка к знахарю, и не знаю, как будет выглядеть в окончательном варианте амортизационное устройство, которое чем дальше, тем меньше нравится мне, и надо будет поговорить с отцом о Таймуразе — пусть женится, улыбаюсь, а то опять муравейник притащит, — и слышится мне голос Васюрина: «Амортизационное устройство находится пока в эмбриональном состоянии» и голос Майи: «У нас любовь», и я задумываюсь с грустью — может, так оно и есть? может, заигравшись, мы прозевали что-то? — и слышу голос Светланы Моргуновой: «В 19.30 мы будем передавать прямой репортаж с первенства СССР по хоккею с шайбой. Играют ЦСКА и СКА «Ленинград», и выключаю телевизор: нет, не для меня эти буллиты, жизненный ритм мой не совпадает с телевизионным. Гашу свет, укладываюсь, ворочаюсь, устраиваясь поудобнее…