Руслан Тотров - Любимые дети

— Да не голодный я, — мне и правда не хочется есть, — сказал же тебе!

— Ты что, до вечера будешь ждать? Отец и Чермен обедать не придут — уехали в райцентр за семенами. Мать тоже с ними, сестру проведать, давно не была. А у меня выходной, вот и будем пировать вдвоем. Она медсестра, работает в больнице.

— А мальчишки? — спрашиваю.

— За них не бойся, — улыбается она. — Вон пошли уже.

Смотрю в окно — шагают по улице, портфелями помахивают, обсуждают что-то.

— Ну, идем, — зовет она.

— Дина, — прошу, — лучше бы ты на гармошке сыграла.

— Сыграю, — кивает она, — поедим и сыграю…

И вот уже крепкие пальцы ее бегут по клавишам, и гармошка отзывается — ах, как отзывается она! — и звучат мелодии, которые слышал еще мой дед, и слышали те, что лежат в склепе в Далагкау, и мне вспоминается слепой Урызмаг: «Горы спасли наш народ», а в другой, заимствованной памяти моей волнуется степной ковыль, но те же мелодии звучат, те же самые, только гармошки еще нет, она появится позже, в горах уже, в тесноте скал и крепостных башен, и играть на ней будут женщины, и потому, наверное, столько грусти в этой музыке, столько печали об уходящем времени, о жизни, которая так прекрасна и быстротечна — ах, играй, Дина, играй! — эта музыка, как огонь, но сколько тоски в голосе пламени, стремящегося к концу…

— Тебе приятно играть, — говорит она. — Ты хорошо слушаешь.

— Спасибо, — улыбаюсь в ответ. — Играй еще…

Это болезнь такая,

НОСТАЛЬГИЯ,

хоть от нее, как и от скарлатины, никто уже не умирает.

Потом, когда все вернутся домой и Чермен зайдет в мою комнату, я спрошу его:

«Что это за книги на столе?»

«Учебники», — пожмет он плечами.

«Чьи?»

«Я занимаюсь, — признается он смущенно. — Перед детьми неудобно, скоро больше меня будут знать».

Он помолчит, походит по комнате, постоит у окна и скажет:

«Ты только не смейся»…

«Не буду», — пообещаю я.

«В этом году сдам за десятый класс и пойду в заочный сельскохозяйственный. Колхозу нужен полевод»…

«А если бы не нужен был?» — спрошу, вздохнув.

«Что у вас за привычка с матерью?! — вспылит он. — Смотрите на меня так, будто виноваты в чем-то!»

Усаживаемся за стол, все живые и отец, оставшийся в живых, садимся на привычные места, по старшинству: отец, мать, Чермен, я, Таймураз, Дина, Беса и Алан, взрослые и дети, три поколения сразу — трогательная картинка, если взглянуть со стороны, сбывшаяся мечта,

ЦВЕТЕНИЕ ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОГО ДРЕВА-ДЕРЕВА,

но если присмотреться повнимательнее, можно заметить некоторую напряженность в поведении ужинающих: все знают, зачем я пожаловал, и ждут моего слова, и молчат, ожидая, а я все не решаюсь начать, боясь нарушить покой, идиллию, раек взбудоражить семейный, и тоже молчу, и, глядя в тарелку, повода дожидаюсь, чтобы вступить налегке, так, между прочим, шутя и посмеиваясь, но не получается у меня, не выходит, и, разряжая обстановку, Чермен, а не я, вступает, говорит, словно к самому себе обращаясь:

— Подморозило к вечеру, еще холоднее стало.

— Да, — подхватываю с готовностью, — такой зимы у нас еще не было.

Жду — сейчас кто-нибудь скажет: «Была в тридцать втором», а я поправлю: «В тридцать третьем», и мы, не споря, придем к соглашению: «С тридцать второго на тридцать третий». Так принято в этом году, так мало-помалу и завяжется разговор.

— Да, — вздыхает отец, — морозы ударили рано, снег выпал поздно, и все озимые повымерзли. Придется пересевать.

Умолкаю, смущенный, а мать, словно вступаясь за меня, спрашивает:

— Что будете сеять?

— Я же тебе говорил, — отвечает отец, — кукурузу… В эту зиму у меня совсем не болит нога, даже хромать перестал. — Он улыбается: — Люди могут подумать, что я притворялся все это время.

— Вот и хорошо! — оживляюсь. — Слава богу, что не болит!

— Потому что сухо, очень сухо все это время, — продолжает отец. — Чувствую, и весна будет такая — пропадут хлеба, сгорят.

Ах, я опять промахиваюсь, все в молоко попадаю, в молоко!

— Да, — подтверждает Чермен, — метеослужба дает неважный прогноз.

— Мне и без них все ясно, — отец похлопывает себя по ноге, — мой прибор точнее… Хорошо, если только у нас так, а если по всей стране?

— Раскаркались как вороны! — сердится мать. — Так и правда беду можно накликать!

— Беда уже вот она, — отвечает отец, — озимые-то пропали…

— В этом году, — говорит Таймураз, — если все будет нормально, мы заявим новый сорт кукурузы.

— Кто это «мы»? — интересуюсь.

— Школа, — объясняет он, — все ребята участвовали, от первого до десятого класса.

— Но начинали-то вы втроем — Абхаз, Ольгерт и ты…

— Они не обидятся, — улыбается Таймураз, — ту же школу кончали… А вот название я предложил свое — «Бесагур—I», — он шутливо кланяется отцу, — и никто, заметьте, не был против. Уважают нашего папашу в селе, ничего не скажешь.

Папаша хмурится, но не протестует.

— Сначала дело сделай, — ворчит, — а имена потом придумывай.

— А следующий сорт можно назвать «Алан—2», — предлагает младший отпрыск Чермена.

— А почему «два»? — спрашивает его Таймураз.

— Чтобы ясно было, в честь какого Алана! — отвечает тот без промедления.

— И в кого он такой уродился? — удивляется, разводит руками Чермен. — Ума не приложу!

— Да-а, — качает головой отец, — в нашем роду таких не бывало, — и, пряча улыбку, спрашивает Дину: — Может, в вашем кто-нибудь был?

— Нет, — отмежевывается она от чада собственного, — и в нашем таких не было!

А может, в меня он пошел, думаю, дядюшку своего продолжает в таком лихом развитии? Это я думаю, а говорю, поддерживая общий тон беседы, но несколько меняя тему:

— Слышал я, — к Таймуразу обращаюсь, — что ты и кроме кукурузы собираешься кое-что заявить?

— Мальчики, — строго произносит мать, — посидели и хватит. Вам пора уже, идите к себе.

— Ну, да, — ворчит, поднимаясь, Алан, — как самое интересное, так мальчикам сразу пора…

Когда они выходят и Дина вслед за ними, я улыбаюсь матери:

— А ты с ними говоришь по-осетински, не то, что со мной.

— Ты знаешь, — жалуется она, — к старости я стала забывать русский. Иногда целый час вспоминаю какое-нибудь слово. А ведь выросла-то я в городе…

Ей было шесть лет, когда погиб ее отец.

Он стоял на плоской крыше своего дома, или сакли, как принято теперь называть их, и выстругивал держак для мотыги, а внизу, во дворе, гомонили, играя, его дети, и, строгая, он поглядывал на них и поглядывал на горы, на вершины их, ослепительно сверкающие в знойном небе. Когда держак был готов, он вытянул его перед собой и прищурился, проверяя на глаз, не кривой ли получился, а в это время внизу, по дороге, вьющейся над бурлящей речкой, скакали всадники, то ли белые, то ли красные, то ли преследовали кого-то, то ли спасались бегством, и, выскочив из-за отвесной скалы, из-за поворота, один из них увидел вдруг человека, стоявшего на крыше и державшего предмет, напоминавший издали старинное кремневое ружье. Решив, что человек этот целится в него, а может быть и ничего не решая, а рефлекторно уже — кто первый?! — всадник рванул из-за спины карабин и выстрелил.