Руслан Тотров - Любимые дети

«Русская, — произносит она с торжеством, — так-то, милок».

МИМИКРИЯ. (Еще одна разновидность.)

Спрашиваю З. В.:

— Вы и ее, Госаму, собирались включить в единую всечеловеческую семью?

— Нет! — отвечает он яростно. — Она была классовым врагом!

— А сейчас? — интересуюсь.

— Классовый враг! — произносит он жестко и непреклонно.

Повторяю про себя как заклинание, как молитву пять слов, явившихся мне вдруг:

ДУША, ЛИКОВАНИЕ, ОСЕНЬ, ЖЕЛЕЗО, ПРАХ,

как формулу жизни повторяю — начало и конец, возвращающийся в начало.

Лечу в Москву, в иллюминатор поглядываю, но земли не вижу — только облака блистающие, и по комкастым ухабам их едет крылатая тень самолета, фюзеляж, двигатели — все, как положено, но мое присутствие в нем никак не отмечено — ни знаком, ни символом, и тень уезжает, порожняя, а я остаюсь, костерок развожу на обочине и, привалившись к откосу облачному, руки к огню протягиваю, греюсь, и тепло разливается по всему телу, истома блаженная, и время останавливается, и забывается все, что было до этого, и забывается будущее, но остановка эта — вечность? — длится лишь миг, и память, словно спохватившись, оживает и, наверстывая упущенное, раскручивается вперед и назад одновременно, и впереди все гладко и розово — мечты и надежды, — а сзади, из засады прошлого, выскакивают вдруг люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с пистолетами и автоматами в руках, с огнеметами, выскакивают, окружают, базуку на меня наводят, а вместо лиц — экраны голубые, а на экранах девки пляшущие, хари скалящиеся, титры на экранах вспыхивают:

ИРБЕК; КАУРБЕК; БАТЫРБЕК, а также ГЕРАС И ДУДАР,

а у меня даже кинжала нет, он над кроватью отцовской висит — рукоять костяная, ножны потертые, — но я не жалею о нем, нет:

ПРОТИВ БАЗУКИ С КИНЖАЛОМ НЕ ПОЙДЕШЬ.

«Чего явились? — спрашиваю, храбрясь, а девки стриптуют, как заведенные, грудями трясут. — Что вам надо?»

«Сейчас узнаешь, — отвечают тела тюленьи, телевизоры, — сейчас увидишь».

Они расступаются, и двое парней услужливых подтаскивают, не кантуя, плиту надгробную, а на плите дензнак топорщится членистоногий, имена высечены достославные и надпись дарственная, как вы помните:

В бЛаГоДаРнОсТь За сВоЕвРеМеНнУю КоНчИнУ

«Ну? — торжествуют телетюлени. — Узнаешь? Твоих рук дело?»

«Не рук, — усмехаюсь, — а воображения».

«Тем более, — вздыхают они притворно. — Придется отвечать».

«За что?» — удивляюсь.

«За то, что похоронил нас».

«Но вы же не умерли? — оправдываюсь. — Живы?»

«И никогда не умрем! — хвастают они, а девки на экранах корячатся, срамные места показывают. — Мы всегда будем!»

Догадываюсь вдруг, и меня словно жаром обдает:

ЭТО СЫНОВЬЯ ГОСАМЫ.

«Ладно, — злюсь, — посмотрим. Не такие уж вы и бессмертные».

«Нет, — качают они головами-телевизорами, — ты уже не посмотришь, — и добавляют проникновенно: — Мы тебя приговорили».

Услужливые парни преподносят мне молоточек крохотный на блюдечке, и с отвращением глядя на плиту надгробную, на дензнак травоплотонасекомоядный, телетюлени приказывают:

«Возьми молоток и разбей! — и приговор оглашают: — А потом мы тебя самого из базуки»…

ИЗ ОГНЕМЕТА И ПУЛЕМЕТА.

«Не выйдет, — предупреждаю, — слишком много шума наделаете, а вам ведь тихонько надо жить, незаметно».

«В облаках никто не услышит, — ухмыляются они. — Бери молоток».

«Не возьму!» — упорствую.

«Нет?!»

«Никогда!»

«Хо-ро-шо-о!» — взвывают они и боком-боком в сторонку отходят, а на экранах девки, хари, титры, мешанина кошмарная, а парни кланяются по-лакейски и, кланяясь, к базуке подбегают, рукоятки крутят, в пуп мой целятся, а я стою, прижавшись к упругому откосу облака, смотрю в черный зев базуки и не верю, что так вот запросто можно убить человека.

ПОТОЛКУЕМ И РАЗОЙДЕМСЯ. (Решение спорных вопросов путем переговоров.)

«Ну, убьете вы меня, — улыбаюсь, осмелев, — а что толку? Надгробьице-то останется».

«В твоем воображении, что ли?» — ехидничают они.

«И в вашем тоже, — вздыхаю сочувственно. — Как вечный укор совести».

Переглянувшись, они снова подступают ко мне (а девки на экранах вьются, взмыленные) и, подступившись, ухмыляются скабрезно, чада Госамины:

«А мы, — говорят, — ампутируем твое воображение».

«Каким это образом?» — интересуюсь.

«Сейчас узнаешь, — обещают, — сейчас».

Они составляют в пирамиду огнеметы и пулеметы, зачехляют базуку, достают ножички перочинные и с ножичками набрасываются на меня, наваливаются — куча мала, — и я слышу: «Уши отрежем!» — и чувствую, как хватают меня за уши, оттягивают, чтобы удобнее было резать: «Чтобы неповадно было, чтобы знал свое место», и, обезумев от боли и ужаса, я рвусь, вырываюсь, выкарабкиваюсь то ли из-под них самих, то ли из-под девок потных, выбираюсь наверх и, вздохнув судорожно, вижу светлый, курносый, прекрасный лик стюардессы Аэрофлота.

— Что? — улыбается она. — Бабайка приснилась?

— Бабайка, — спрашиваю, — какого рода — мужского или женского?

— Обоюдополого, — отвечает она и говорит: — Пристегните ремень, идем на посадку.

За иллюминатором, вижу, не облака уже, а земля заснеженная, ели, сосны, березы безлистые, прямоугольники дачных и заводских поселков, расчерченные строгими линиями железных и шоссейных дорог:

ГЕОМЕТРИЯ ПОДМОСКОВЬЯ,

и места эти незнакомы мне, но я ни разу после окончания института не был в Москве и теперь, ожидая и волнуясь, напеваю про себя: «Как аргонавты в старину, покинув отчий дом», — невесть откуда взявшиеся слова, мотивчик самодельный: «За золотым, за золотым, за золотым руном», и, напевая и отстукивая ритм ногой, улыбаюсь, поймав себя на том, что произношу слова на московский манер: «Зы зыла-а-тым», с удовольствием произношу, и даже утрируя несколько, а самолет приземляется, выруливает на стоянку, но я не вскакиваю с места — сижу, как и положено, до полной остановки винтов, и вместе со всеми спускаюсь наконец по трапу и поднимаюсь на ступеньку автокара, и, продолжая оставаться пассажиром Аэрофлота, сажусь в автобус-экспресс, и вскоре заводские и дачные поселки остаются позади, и улица, по которой мы едем — пяти-, девяти-, двенадцатиэтажные дома, такие же, как в пригороде, — тоже незнакомы мне, но это Москва, ее, Белокаменную, ни с чем не спутаешь.

Первую остановку автобус делает у станции метро «Парк культуры», а на второй — на площади Маяковского — я схожу, сложив с себя необременительные, но обязанности пассажира и, свободный, стою на тротуаре с портфельчиком своим легоньким — полотенце, мыло, зубная щетка, пара носков, пара белья на всякий случай: «Как аргонавты в старину», — стою и наблюдаю людской поток, текущий во все стороны одновременно, и каждый в нем сосредоточен и деловит, и каждый торопится, но не соревнуясь и не обгоняя других, а словно общую работу делая — Броуново движение? — и, глядя, я и сам уже готов включиться в бег и, в нетерпении переступив на месте, догадываюсь, что не приехал, а в е р н у л с я, да, в город юности своей вернулся, и, тронувшись, с первого же шага попадаю в общий ритм — это блок памяти включился, прошлая, полустертая программа, — и, радуясь возвращению, устремляюсь вперед, иду легко и быстро: «Зы зыла-а-атым руном», иду и посматриваю на встречных, ищу ответные взгляды, пытаясь определить, какое произвожу впечатление — свой ли я здесь? — и улыбаюсь, подтрунивая над собой: