Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Самогон принес, — прошептал Сенька, но сразу же больно царапнул мое плечо. Его рука, обессилев, задрожала.

Где-то над крышей кухни ударил по доскам молоток; раз… два… три…

Тихо взвизгнув, Сенька откинулся назад и плашмя, спиной, упал на щепки. На губах его закипела пена — розовые тугие пузыри. Я распахнул дверцу. Окутанный синим дымком, вдоль забора шел Авдей…

Он шел очень медленно, словно бы раздумывая, не вернуться ли назад. Митрий Иванович лежал на траве, откинув в сторону раскрытую дубленую руку. Он прижимался бородой к мураве, словно прислушиваясь к чему-то далекому в ней. Пальцы его дрожали. Они как бы ловили затихающий трепет ветра. Я смотрел на руку старика, на эту руку, так любившую ощущать упругое, как пульс, биение рыбок и мотыльков, и на Авдея, идущего вдоль старенького забора, и мне казалось, что он не удаляется, что он лениво делает шаг на месте, что он отсюда никогда не уйдет! Семен сказал вдруг спокойно:

— А ну, постой… Вася…

Сбросив горку щепок, он подхватил обрез. Коротко вспыхнул патрон.

Я понял. Я шире открыл дверцу, чтобы она не качнулась от ветра и не помешала Семену. Я услышал, как он прошептал:

— Вот и… за счастье…

Я следил за его зрачком, который стал накаленным, далеким и пустым. Мне казалось, что он вот-вот вспыхнет коротким синеватым огоньком, как спичка…

Я уже был оглушен предчувствием выстрела. Как долго тянулись эти секунды, и какой невыносимой сделалась эта тишина! Наконец коротко и очень тихо щелкнул затвор. Но я не услышал больше ничего. Или я вправду совсем оглох?! Нет, я не увидел и дыма. Это была осечка. А вдоль забора все еще шел Авдей. Он медлил, словно издевался над нами. Потом он исчез за углом соседнего дома. Но еще, наверное, целую минуту я держал дверцу открытой, не веря, не имея сил верить, что уже поздно!

— Да чего ж ты… закрой! — крикнул Сенька.

Он отбросил обрез и, смахивая со лба пот, сказал с хрипотцой:

— Черт!.. Лучше надо чистить оружие. Смазывать надо!.

Я вытер ему рукавом губы.

Вечером наши вернулись. Возле конторы я и Семен насобирали полные карманы пустых патронов. Кто-то говорил нам, что их можно перезарядить.

А утром следующего дня в комнатке Митрия Ивановича, куда переселился Андрей, мы снова слушали веселую оранжевую канарейку.

Однако и после, в глухие осенние ночи, много позже, я просыпался часто в жарком поту от невыносимой тишины, от ожидания выстрела, от страшного тихого звука затвора, от ярости.

Я не знаю, почему в нашей ячейке преобладали бородачи. Но это было так.

Фронт прокатился по шахтным пустырям, перевалил за горизонт. По вечерам влажный ветер доносил тяжелые вздохи канонады.

В опустелых бараках для холостяков размещали раненых.

Их привозили на разбитых, измазанных кровью бричках чуть ли не каждый день.

Обросшие грязной шерстью, обветренные, забинтованные пестрым тряпьем люди тяжело ворочались на койках и зло ругались.

Ночью из окна барака слышался разноголосый бред, выкрики команды и стоны. Наши рудничные женщины по ночам дежурили у коек.

Молодежь приходила с фронта. Бывало, вечером возвращалось двое-трое ребят, пели, плясали под гармошку, а наутро глянешь — и след их простыл: вернулись в окопы.

На фронт уходили просто, как на привычную работу, перекинув через плечо котомку, на прощание махнув рукой соседям.

С другими ранеными вернулся на поселок Трофим Бычков. Здоровенный кудлатый парень, он раньше работал коногоном и прославился тем, что сам выбрался однажды из завала.

Теперь он провалялся в лазарете два или три дня и стал появляться на квартирах. Правая его рука была подвешена к шее. На пыльных лоскутьях повязки полосами проступала кровь. Он ходил по поселку и, собирая шахтеров, говорил до исступления и хрипоты.

Я любил слушать его речи и с ребятами следовал за ним по пятам. Мне нравилась буйная сила, кипевшая в нем. Что-то мучительно рвалось и билось в его груди, когда он говорил. Поднимая огромный кулак, он грозил кому-то далекому, кто прячется там, за горизонтом, скрипел зубами и сыпал проклятиями.

Трофима уважали в поселке — он был деловой парень. Вскоре по возвращении он принялся за организацию нашей ячейки. Я присутствовал на первом собрании при чтении устава и выборах бюро. Оно происходило в нарядной, в жестоком дыму махорки, там, где по привычке долгих рабочих лет каждый день собирались шахтеры.

За окнами, забитыми фанерой, сыпал колючий дождь, шастал усталый ветер.

От дружного дыхания людей в нарядной клубилась влажная теплынь. Мы, подростки, сидели в дальнем углу. Трофим стоял у стола, покрытого ситцевым обрывком плаката. Перед ним чадила бензинка и лежал клочок бумаги. Он говорил в мертвой тишине, занося и роняя руку. Тень его головы металась по стене, перекидываясь к передним скамьям. От этого он казался невероятно огромным, спаянным с тенью. Но он улыбался, когда говорил о будущей работе ячейки, и эта улыбка была веселой.

Домой я вернулся поздно ночью. В моих ушах, как потревоженные провода, гудели слова Трофима, крепкие фронтовые слова. За ними сыпался смех и звонкие хлопки ладоней…

Дверь нашей квартиры оказалась открытой.

Мать не спала. Она сидела в темной каморке у окна. Последние дни она потеряла покой…

Где-то, в черной непогоди, в степи, по каким дорогам шагал отец? Он стал повозочным в обозе первого шахтерского полка и за целых два месяца не прислал ни строчки. О нем часто вспоминали на шахте, и по недомолвкам, по теплым особенным словам, сказанным невзначай, я чувствовал, что вряд ли ему доведется когда-нибудь вернуться.

Под Бахмутом прошли серьезные бои. Последнее письмо он прислал со станции Соль, из-под Бахмута. Тишина сердечного непокоя не давала мне спать по ночам. Мать не знала, что мне слышны ее шаги, когда глубокой ночью она подходит к окну, и слышен тихий, как вздох, шорох занавески. Смешная мать… Что можно было увидеть в наше окно, если оно выходило на пустырь, а не на дорогу?! Но к тому времени я кое-что уже испытал. Иногда горечь ненависти согревала и беспокоила меня.

…На другой день в переулке я встретил Трофима.

— Троша, — сказал я. — Возьми и меня на заметку. Я — свой парень.

Он поморщился кисловато, похоже на улыбку.

— А год какой?

— Тринадцать пока…

— Пока?.. Тринадцать, парень, немного, — и, тряхнув головой, повернул за угол. — А там зайди! — крикнул он уже издали. — Приглянемся.

Но на следующий день в ячейку незачем было идти. Ночью Васька Рыжов бегал по квартирам, а рано утром вся ячейка — двадцать один человек — с винтовками ушли из поселка. С ними было несколько красноармейцев. Трофим шел впереди. Он шел, резко размахивая левой рукой, правую раненую руку неся перед собой тяжело, как гранату.