Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Трифонов взял бутылку, резким, умелым движением выбил пробку. Митенька уловил ядовито-сладкий запах «монопольной». А Трифонов, как назло, не торопился; медленно, словно бы любуясь посудой, разливал по стаканам водку.

— Ну, господин ворюга, — сказал он, строго глядя на Митеньку в упор и топорща жесткие подстриженные усы, — сразу говори: согласен на «дело» или нет?

Митенька слегка отшатнулся от табурета. Заметно бледнея и заикаясь, он спросил:

— Какое оно… «дело»?

— Прибыльное, — сказал Трифонов. — Нужен, понимаешь ли, смелый человек.

— Я смелый, — сказал Митенька.

Трифонов засмотрелся на стакан, сдвинул со лба тыльной стороной руки кубанку. Жесткая прическа бобрик встала, как щетка, из-под серого меха.

— Знаю, что смелый. Иначе времени с тобой не терял бы. Вот какие тебе условия: выйдешь на свободу — это раз. Сразу же получишь на руки двадцать пять целковых — это два. Получишь доброго коня, упряжь и сани — это три. И уезжай — чтобы и духу твоего тут не было — это четыре.

Некоторое время они молчали. Митенька ждал. Он понимал, что самого главного исправник еще не сказал.

— Была у меня зазноба, — негромко, доверительно сказал исправник. Горько поморщился и вздохнул. — Да, была… Нашелся заезжий человек и отнял.

Митенька подумал: «Врет. Впрочем, пускай себе врет, разве в этом дело?»

Трифонов скрипнул зубами, лицо его налилось злым багрянцем, огромные кулаки (о, Митенька знал эти кулаки!) тяжело опустились на колени.

— Пришел мерзавец и забрал…

Митенька переждал приступ ярости, которую исправник разыгрывал грубо и фальшиво, и спросил тихо:

— Где этот человек… Под арестом?

— Нет, на свободе.

— Где я могу его встретить?

— На дороге. Он будет ехать через Боровщанский лес.

— Один?

— С возницей, но без оружия.

— И этот конь… мой?

— И конь, и сани, и упряжь. Мне только сумку его принесешь. Кожаная, набитая бумагами.

Митенька задумался, резко метнул глаза на забранное решеткой окно.

— А ежели погоня?..

Трифонов широко улыбнулся, показывая крупные зубы.

— Я сам буду идти по следу. Может, дня через три после всего… В поле, сам знаешь, много следов. Только ты потом, когда передашь мне сумку, исчезнешь. Как будто и не был.

Они помолчали.

— Так… что же? — глухо, словно издали, спросил Трифонов, и в голосе его Митенька расслышал тревогу. — Ежели согласен — клянись.

Митенька поднял голову и улыбнулся. Чернильно-черные зрачки его глаз блестели. Уже без опасения он протянул руку и поднял стакан.

— Заметано, — сказал он.

В конце февраля, после оттепели, над кряжем, над заречными лесами, над притихшим Лисичьим Байраком загуляла метель. За ночь по взгорью, меж шахтерскими лачугами, нагромоздились гривастые сугробы в рост человека. Беспорядочное селение землянок у оврага замело до самых крыш, и странно было наблюдать, как шевелятся кое-где снежные наносы и люди пробиваются на свежий воздух словно бы из-под земли.

Но и утром метель не утихла. С бескрайней равнины Задонечья на Лисичий Байрак рушились несчитанные снежные заряды весом, быть может, в сотни и тысячи тонн… Таков он и есть, по характеру, край донецкий; если уж зной, так зной, будто в печи; если задождит — ногу из чернозема не вытащишь; если морозы ударят — впору сибирским; если метель — только держись.

Лагутин собирался выехать в направлении на Новый Айдар — Изварино — Каменскую двадцать второго февраля, но метель заставила его несколько отсрочить отъезд. Нанятый им возница сказал, что в такую непогодь они никуда не доедут.

Не желая напрасно терять времени, Леонид Иванович упорядочил свои записки и решил заняться местным архивом. Он знал по опыту, что в грудах разнообразных архивных бумаг — в волостном правлении, у нотариуса, в суде, в церкви — терпеливый геолог иногда может отыскать «золотые крупицы» — косвенные указания на старинные разработки угля, на выходы пластов, когда-то замеченные и позабытые.

В волостном правлении Леонид Иванович приметил пыльную груду папок, сваленную в углу. Старшина сказал, что будет очень рад, если господину инженеру этот хлам пригодится. Он тут же кликнул посыльного и приказал доставить отобранные Лагутиным папки в мазанку Калюжного. Вечером, при свете тусклой керосинки, Леонид Иванович принялся читать старинные робкие прошения, жалобы, копии купчих крепостей — эти полустершиеся следы жизни, оставленные еще в 1805–1818 годах… После длинного ряда малозначительных дел один документ — приказ начальника Луганского литейного завода, помеченный 18 июля 1803 года и адресованный смотрителю угольной ломки в Лисичьем Байраке — заставил Лагутина насторожиться. В приказе говорилось о каких-то «зачинщиках бунта, за неповиновение начальству и преклонение других к тому же, сурово наказанных», и предписывалось «непорядки законам и интересу императорского величества противныя благовременно прекращать… Иметь ведомость о числе людей всех званий, содержать формуляры и семейные списки служителей в непосредственной команде и чинить суд и расправу, о важных криминальных случаях доносить…».

«Зачинщики бунта»… Значит, еще на первых шахтах Лисичьего Байрака, столетие назад, вспыхивали народные восстания и были у шахтеров бесстрашные вожаки, чьи имена теперь незаслуженно позабыты?

Лагутин поспешно листал пожелтевшие «дела». «Суд и расправа»… Над кем и за что? С выцветшей, блеклой страницы перед его глазами мелькнули два имени. Мелькнули и засветились. Михаил Степанченко и Логвин Никифоров…

Вожаки шахтерского восстания, оба они умерли под шпицрутенами. Безвестный писарь сообщал в протоколе, что Михаил Степанченко был приговорен к 1500 ударам и что «этот отпетый бунтовщик до последнего вздоха хулил царя, экзекуторов и хозяина шахты».

Золотые крупицы находок… В протоколе не было указано название шахты, на которой работал, боролся и погиб Степанченко. Где была пройдена эта шахта? Какие разрезала она пласты? Так, геолог Лагутин не мог ничего почерпнуть из этой казенной бумаги. Однако старый, изъеденный временем протокол был находкой. Эти тусклые строки канцелярского почерка неожиданно глубоко взволновали Леонида Ивановича. Он словно увидел картину страшной пытки среди отвалов штыба и печальных землянок, на самом дне нищеты. И одновременно он подумал о будущем историке Донбасса. История этого края — он верил — со временем будет написана, так как она поучительна и необходима; здесь зарождалась промышленная мощь страны; и гроза пятого года, встряхнувшая Петербург и Москву, не случайно именно здесь захватила бескрайние просторы.

Он вынул из папки протокол и спрятал в полевой сумке, среди своих планов и схем. Где он использует этот документ? История и политика — не его область. Геолог призван разговаривать больше с камнем, чем с людьми. По где бы ни скитался Лагутин в поисках горючих пластов, другой, нетерпеливый, горючий материал самой жизни постоянно врывался в его научные изыскания, настойчиво ставя один и тот же вопрос. Вот и теперь этот вопрос повторялся: с кем ты, искатель, со Степанченко, Калюжным, Марийкой или с исправником Трифоновым, Коптом и Шмаевым? Да, на их стороне сила. А на стороне Степанченко — ни армии, ни полиции, ни капитала — только босая правда… С кем же ты?