Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Как ты посмел, скотина?! Да я сгною тебя в каталажке… Бунтарь! Большевик…

Сзади кто-то резко дернул исправника за локоть. Он оглянулся. Шахтеры надвигались на него многоликой живой стеной. Маленький, хрупкий студентик метнулся у самых ног Трифонова и выкрикнул пронзительно:

— Профессора в обиду не дадим!

Черный детина в распахнутой косоворотке вдруг опустил на плечи Трифонову тяжелые, цепкие руки;

— Уйди отсюда, сатана!..

С одного взгляда исправник понял: этот не будет раздумывать, убьет. Он отступил еще на несколько шагов, спрыгнул с помоста и у двери столкнулся с надзирателем.

— Что прячешься, будто кобель от мух? — гаркнул исправник и кивнул в сторону Лагутина. — Не отпускать ни на шаг… Вызови подкрепление. Тут еще есть наши, переодетые. Я направляюсь с обыском. У него наверняка найдутся большевистские прокламации. Смотри: не отпускать!..

На улице, возле церкви, какой-то старикашка бросился навстречу Трифонову. Он не сразу узнал фельдшера.

— Господин исправник, — жалобно залепетал Сечкин, — меня толкнули.

— Не подворачивайся под горячую руку, — резко отрезал Трифонов.

— Они меня нарочно толкали! Я четыре раза упал…

— Значит, они уже раскусили тебя, болван!

— Где же мне теперь скрыться? Ведь опасно…

— Погоди, — недовольно проворчал исправник. — Мы еще дадим этим братьям-товарищам бой. А сейчас пойдем с обыском. Важно захватить листовки «вольного геолога». Тогда ему не спрятаться. Забеги-ка в участок и кликни на подмогу двух жандармов.

Через несколько минут исправник и его спутники остановились на извороте переулка. Отсюда, с каменного взгорка, открывался бескрайний заречный простор. Над окраиной поселка, над провалом оврага, над мазанкой Кузьмы Калюжного стояла ясная лунная тишина.

Вечером, когда Леонид Иванович набросил полушубок и, собрав бумаги, сказал, что идет в Горное училище читать лекцию, Кузьма Калюжный только пожал плечами. Он знал, что отговаривать Лагутина было напрасно. Инженер внимательно выслушал бы совет и все равно поступил бы по-своему. С первого дня знакомства Кузьма различил в нем ту ясную и упрямую убежденность призвания, которую в кругу товарищей с невольным одобрением назвал «чертиком в характере».

И теперь Калюжный с одобрением думал о спокойной решимости Лагутина: не мог же он, бывалый, ученый человек, не понимать, что после свирепого разгула охранки, разгона всех собраний, охоты на агитаторов, массовых арестов, экзекуций и убийств хозяева вкупе с властями неспроста затеяли эту «культурную сходку»?

Охваченный беспокойством, он скручивал одну за другой цыгарки и непрерывно чадил удушливой махрой. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, что-то немедля предпринять, чтобы оградить ученого от опасности, которая, возможно, с каждой минутой нарастала. Однако после того, как у Калюжного был найден красный флаг, в подпольной большевистской ячейке, в которой он состоял, настрого ему приказали держаться до поры до времени особняком, чтобы не навести ищеек на след организации. Он помнил свое слово и даже стал для отвода глаз посещать баптистский молитвенный дом, где рыжий гнусавый проповедник грозился близким концом света. А сейчас Калюжный метался, словно птица в силке, зная, что нужно действовать, и не находя решения.

Наталья ушла к соседке, а Марийка, набегавшись за день, рано улеглась спать, и только Митенька-вор был свидетелем молчаливых переживаний Кузьмы.

Безучастный ко всему на свете, Митенька лежал в белоснежной постели, глядя на хозяина тусклыми сонными глазами. В груди у него хрипело; жаркая испарина проступала на лбу; отчетливо и напряженно на виске пульсировала жилка.

— Что… хозяин? Тяжело тебе нынче… верно? — тихо и равнодушно проговорил Митенька.

Калюжный удивился этому вопросу:

— Значит, не спишь? Тяжело, парень… Очень!

Он присел на стул рядом с постелью.

— Я вижу, — сказал Митенька.

Кузьма смотрел на него с любопытством.

— А разве заметно?

— Руки у тебя беспокойные. И губы дрожат.

Калюжный оправил на нем одеяло, глубоко вздохнул:

— Эх, парень… Был бы ты честным человеком!

Митенька еле приметно усмехнулся:

— Что тогда?

— Тогда и сам все понял бы.

— Честными не родятся, — прошептал Митенька, глядя на огонек керосинки.

— Да, но люди сами избирают пути!

Митенька нетерпеливо пошевелился:

— Отец мой был вором. На ярмарке самосудом его убили. Деда тоже убили. Тоже был конокрад. Они всегда говорили, и я это запомнил: с волками жить, по-волчьи выть.

Они помолчали; огонек жестяной керосинки резко потрескивал и вспыхивал, оживляя на стеклах окна искристый и кудрявый морозный узор.

— Однако, парень, — негромко, в тон Митеньке, заметил Калюжный, — как видишь, не все люди — волки. Вот инженер… Знаменитость! Про него и заграница знает. Может, его трудами тысячи людей имеют работу, хлеба кусок и крышу над головой. А посмотри-ка, приглашали его в хоромы к Шмаеву — не пошел. Со мной, с чумазым, остался… Что я, или что ты — для него? Но спишь ты на его постели и хлеб из его рук берешь… Ежели меня коснуться, парень, так взял он мое сердце и на теплой ладони своей держит.

Митенька отбросил край одеяла:

— Я ни о чем не просил его. Слышишь? Ни о чем не просил. — Он повернулся лицом к стене и закрыл глаза. Кузьма посидел у его постели еще несколько минут, встал, убавил в лампе огонь и принялся одеваться. Все же он решил побывать у Горного училища: неотступная, смутная тревога не давала ему покоя.

Митенька долго не мог уснуть. Повернувшись на спину, он смотрел на угол потолка, на котором смутно играли отсветы лампы. В горенке стояла чуткая тишина; в ней чудились далекий свист, приглушенные голоса, топот…

«Совсем я ослабел, — думал Митенька и рассматривал пальцы своей руки, необычно чистые и словно чужие. — Да, ослабел и, наверное, умру, и никогда не чаял, что доведется умереть в такой чистой постели. Право, как человек. А капитал мой кому-то останется. Жаль…»

Уже прогудел гудок на десять. Звук его донесся в горенку как бы расчесанный на отдельные волокна. Где-то залаяла и смолкла собака, и в мазанке снова установилась грустная тишина.

В этой тишине, населенной неуловимыми звуками или только слуховой привычкой к ним, Митенька расслышал голоса и морозный хруст шагов. Он вздрогнул. За стеклами окна мелькнули тени. Странно, однако он был уверен, что кто-то чужой явится в эту ночную пору, обязательно явится — и вот он явился.

Может быть, привычка к опасности подсказывала Митеньке эти предчувствия? Возможно, память сама отбирала факты, и они становились сигналом тревоги? Так или иначе, но когда раздался громкий настойчивый стук одновременно в дверь сеней и в окошко прихожей, Митенька понял, что это полиция.