Владлен Анчишкин - Арктический роман

Но, может быть, он злится из-за того, что у тебя было с Батуриным?.. Конечно, он не знает всего, но людская молва… Он ведь тоже не тесанный из бревна. Человек. Не знает всего, что было, и вправе думать о большем… как незнающий. Может быть, тебе следует сесть рядом с ним — рассказать обо всем, как ты рассказала в прошлую полярную ночь, и все сделалось хорошо?

О чем рассказать?.. О том, что было?.. Так ничего не было… А то, что случилось в больничной палате, я не знаю сама, почему оно было. Почему?.. Что ж я буду рассказывать?

Что же ты хочешь тогда от Романова?

Он должен быть мужем, если он муж. Он спросил: «Что у тебя было с Батуриным?» — я ответила: «Ничего». И потом ничего не было. Романов вправе верить мне или не верить, но… Если верит, какое он имеет право тогда убегать от меня за пределами дома, как от холеры? Если не верит… зачем ложится рядом со мною в постель?!

Но ты и сама хочешь, чтоб он был с тобой, и делаешь так, что он не может не прийти, если он не тесаный…

У меня-то не было-таки с Батуриным ничего! А он… Какое он имеет право убегать, если приходит?!

Что же ты все-таки хочешь? Чтоб Романов был всегда рядом с тобой за пределами Птички?

Я хочу, чтоб наши отношения были человеческими. Ночные подачки и поглаживание по спине от времени к случаю — это не близость. Муж и жена — это не просто мужчина и женщина, у которых общие дети… и общие интересы определенного рода от случая к случаю, а люди прежде всего, если они муж и жена. Человеки, которые не только обязаны воспитать и поставить детей на ноги, дать им все, что нужно, чтоб они жили по-человечески, но которые могут и обязаны дать и друг другу радость жизни «единственной, не так уж и продолжительной!» — радость, которую они могут получить лишь друг у друга. И они обязаны друг перед другом отдать эту радость друг другу! Должны!! Обязательно!! Если они люди, а не сожители. Люди должны быть людьми не только на работе, собраниях, в клубе или столовой, — людьми должны оставаться в семье. Во всем. В противном случае людям, которые не могут быть людьми, когда они вместе, — таким нечего делать вместе… и не стоит портить друг другу жизнь… человеческую… единожды данную… не так уж и продолжительную…

Но, может быть, ты несчастлива не только из-за этого?.. Не только из-за Романова?..

Не знаю… Я была счастлива, когда была нужна лишь детям и мужу. С тех пор, как я стала чувствовать себя нужной и людям, счастье ушло от меня.

Почему?

Не знаю… Но хочу знать. Я не могу не знать этого. Я должна. Я женщина, мать — я обязана быть счастливой. Я и работник: я заслуживаю право на счастье. Я не смогу теперь быть несчастливой, — у меня для этого нет больше сил… никаких…

Тоска жила в комнате… И одиночество.

Но как быть нам с Лешкой?.. Мы живем в одной комнате, работаем на одном участке — встречаемся и разговариваем по десяти раз в день, а о том, что мучает нас обоих, ни слова… Черт! Мне легче было бы, если б я смог разругаться с ним. И Лешке, видно по всему, было бы легче. Потом мы — безусловно! — помирились бы, как обычно бывает между друзьями… или бывшими друзьями. Но теперь…

Декабрь…

Батурин старается, не жалея ни себя, ни людей. Он задал такой темп строительству, что люди путают ночь с днем, механизмы не выдерживают нагрузку, моторы горят. Все и вся становится на дыбы — рвем!.

Январь 1958 г.

Сегодня бригада Андрея Остина вышла вентиляционной штольней к фиорду. Это в двух километрах от поселка, если идти по берегу вдоль черных скал и белых осыпей Зеленой. Лишь началась первая смена, Андрей и Гавриков закончили обуривать забой, пришли взрывники — сделали отпал. Дым, пыль от взрыва быстро рассеялись. Проходчики поспешили в забой, услышали могучий гул, какой бывает в шахте лишь при обвалах, остановились. В выработке пахло холодным соленым морем, гул не смолкал. Андрей побежал и едва не угодил под завал: стены поползли впереди, кровля рухнула перед носом.

К концу смены бригада расчистила и закрепила головку штольни; в выработку вновь ворвались мощный гул разбивающихся о берег волн, солоноватые запахи морских просторов…

Я нашел Лешку на берегу, возле вентиляционной штольни. Он сидел на бревне; ноги до колен утопали в снегу, — смотрел в сторону моря. Был полдень. Над фиордом, высоко в небе, висела большая луна, светила холодным алюминиевым блеском, горели созвездия. В стороне Баренцбурга зарождалось северное сияние. То вспыхнвая, то угасая, судорожно пробегали багровые, фиолетовые, синие, зеленые, желтые, белые волны. Фиорд против штольни прорезала серебристая полоса, сплошная вдали — под луной. Высокие водяные валы ломали ее, несли на покатых плечах, разбивали о берег. Бушевал гренландский накат.

Я подошел к Лешке; он не посмотрел в мою сторону, но почувствовал, что это я. Потом мы сидели рядом.

Где-то за фиордом, за едва угадывающимися под луной горами и ледниками — на стыке Атлантического Ледовитого океанов — ярился ураган, взрывая пучину. В глухой тишине полярной ночи стремительно летели могучие валы к берегам Западного Шпицбергена: прямым выстрелом проходили пролив между мысом Ивана Старостина и Альхорном — пронзали Айс-фиорд, били в грумантский берег. Огромные, черные валы выкатывались из фиорда, рычали и пенились. Волны разбивались тяжело, со стоном и гулом. Вода взлетала и падала шумным водопадом, откатывалась, шипя; серебрящаяся под луной водяная пыль оседала. Над берегом стоял молочно-белый, блестевший под луной туман. А небо было чистое от облаков, земля была призрачно-белая под снегом, пар от дыхания таял против рта, не развеиваясь… Дрожала скала под ударами далекого урагана.

Лешка встал и, по-прежнему стараясь не смотреть на меня, прокричал, опасаясь быть нерасслышанным за обвальным грохотом гренландского наката:

— Вот что, Вовка! Ты только не обижайся!.. Я знаю, что мы теперь не можем быть друзьями! Я вижу это и по тебе!.. Мне надоело играть в кошки-мышки, как и тебе! Все должно быть на своих местах!.. Но я не хочу, чтоб кто-нибудь из нас оказался «капитаном Дудником» — мы были друзьями!.. Пусть выбирает сама, если захочет выбрать кого-то из нас!.. И не будем больше об этом!..

До этой минуты мы никогда не разговаривали так… об этом; и после не возвращались к этому разговору.

Было 23 февраля. Над горизонтом, изломанным остроконечными, далекими горами, полыхала заря яркими красками. Она лилась из-за горизонта на юге, из какого то места, которое можно было определить в размах и нельзя было отчертить, разливалась все шире по горизонту, поднимаясь все выше к зениту — разгоралась вс ярче и ярче размытыми красками радуги. Красками зари отсвечивал сине-голубой с пробелинкой снег на Зеленой, покрывающий остроконечные и горбатые горы вокруг слежавшийся, звонкий под каблуками катанок, желтоватых на этом снегу. Заря отражалась в черном фиорде.