Владлен Анчишкин - Арктический роман

Дудник надеялся на то, что успеет добежать к нерпе, пока она будет возиться с листом или ползти к другой лунке, убить ножом.

— Владимира тут не было, — сказал Дудник, выбираясь на лыжню; Шилков остался в ропаках — проверить следы, осмотреться.

— Где Афанасьев?

— Откуда я знаю? Я его после вчерашнего…

— Где ты пропадал с вечера?

— Ходил за куропатками… Коло скал полазил: над кладбищем, на берегу… Ночью спал. Утрем хотел поймать нерпу. Если б не вы…

Романов наверстывал то, чего не сделал вчера, о чем Батурин не напоминал ему сегодня.

— Из-за чего вы подрались с Афанасьевым?

— Мы не дрались. Я шел на дежурство, он подошел и ударил.

— Он показал тебе жакан, потом ударил.

— Он бил и кричал: «За шо?!»

— Он показал жакан и спросил: «Это пятый?», а потом ударил.

— Он взял в руку жакан, шоб кулак был тяжелее, бил и кричал: «За шо?!»

— Он спросил: «Это пятый?»

— Вы всегда покрываете Владимира. Вы все знаете, шо он знает. Почему он показал жакан и попытал: «Это пятый?»?

— Ты должен знать, если он тебя спрашивал.

— Вы должны знать, если вы кореши. Он бил и кричал: «За шо?!» За шо он ударил?..

Ярко светило солнце. Снежная, то плоская, то горбатая, то подымающаяся острыми вершинами гор к небу — ослепительно-белая пустыня простиралась вокруг.

— Почему ты не сопротивлялся, когда Афанасьев лупил тебя?

— Посмотреть бы на вас, товарищ заместитель: если б вам дали по губам ни за шо ни про шо… Я не успел очухаться, он вдарил еще раз.

— Нет!.. Ты не терял памяти. А Афанасьев ни за что ни про что не ударил бы. Ты знал, за что он бьет, и потому не сопротивлялся. Ты струсил.

— Я? — Дудник остановился; повернулся так, что бинокль, висевший на ремешке, отлетел, ударил, возвратись, в грудь; глаза загорелись желтыми огоньками. — Вы видели, где я был сейчас без ружья? Туда мог заковылять медведь. Вы туда вдвоем прибежали. С ружьем.

— Каждый мальчишка знает: если большого бьет маленький, а большой не сопротивляется, значит, большой сделал подлость. За что Афанасьев отлупил тебя?

Глаза Дудника вздрогнули… Забегали беспокойно… остановились — Дудник смотрел на Романова в упор:

— Интересно, товарищ заместитель начальника рудника. Это вы таким манером хотите припугнуть меня трошки, шоб я помалкивал про драку коло клуба? Хотите покрыть Афанасьева, да?

Это был излюбленный прием Дудника: «Бей первый в лоб, не дожидаясь, когда тебя ударят». Дудник бил… У Романова начинали дрожать пальцы. Он старался погасить вскипающее раздражение: раздраженный человек всегда хуже соображает, говорит лишнее.

— Пошли, — сказал Романов.

Дудник шаркнул голой ладонью по синим губам; перчатки снял, одну руку держал в кармане брюк, отогревая, Другую — за бортом ватника, застегнутого на все пуговицы; перчатки торчали за ремнем, прихватывающим ватник по талии.

— Та-а-ак… — сказал Романов. — Значит, то, что ты плетешь сейчас, ты будешь болтать и в поселке?

— Мое дело телячье, товарищ заместитель: я могу и помолчать… если надо.

Две голубые, прозрачные тени двигались толчками по насту. Тень пожарника была короче, но шире.

— Ты не будешь молчать и в поселке: ты не затем заговорил теперь…

— Вы начальство. Прикажете — по радио выступлю.

Первый провалился Дудник: правая нога ушла в наст по колено, он выдернул — провалилась левая. Через несколько шагов провалился Романов. И дальше наст был непрочен: не выдерживал тяжести тела, проваливался через шаг, неожиданно, заставляя напрягаться, — кромка наста била в кость, обдирала икры. Романов знал: такая дорога изнуряет; от щиколоток до колен ноги разбиваются в кровь. Он забыл о лыжах, которые нес на плече; шел, придерживаясь направления на «Дом розовых абажуров», не останавливаясь.

— За что тебя ударил Афанасьев?

— У него попытайте.

— Его нет.

— Как нет?

Дудник остановился; стоял, утопая по колено в снегу, словно на коленях.

— Его ищут, как и тебя… Он с вечера ушел и не вернулся. Никто не знает, где он.

Дудник смотрел так, словно его оглушили. Потом ресницы вздрогнули, губы расползлись в ехидную улыбку.

— Вот оно как, — сказал Дудник. — Так это вы на всякий случай — запугать меня: если с Владимиром шо-то случится… Вам надо свою шкуру спасать, так вы?!

— Не мою, ты!.. Охотник!.. Тебе надо свою шкуру гвоздями приколачивать, чтоб не содрали.

Они смотрели друг другу в глаза. Из ноздрей, изо рта вытекали клубы горячего воздуха, вспыхивали на солнце белыми облачками, таяли… Романов бросил на снег, утрамбованный ветрами, лыжи, сел.

— Садись.

Сидели, как безногие: ноги до колен уходили в снег.

Романов устал. В голове гудело, как в бетономешалке. Не было, сил возмущаться ответами Дудника, спрашивать. Романов отдыхал, собираясь с мыслями; ноги горели. А Дудник больше не смотрел на Романова, словно потерял интерес к нему, — смотрел на фиорд, а может быть, дальше — туда, где между громадой Альхорна и мысом Старостина виднелся выход в Гренландское море — дорога на родину.

Романов встал. Надо было кончать всю эту комедию: приближался грумантский берег.

— Афанасьева тоже ищут всем рудником, — сказал Романов. — Не могут найти. Ушел вчера в ущелье — пропал. Поземка замела следы… Из-за чего вы подрались, Дудник? Может, это поможет узнать, где искать Афанасьева…

Дудник молчал.

— Я намного старше тебя, Дудник, — по опыту знаю: если человек юлит, спешит припугнуть того, кто с него спрашивает, значит, он старается скрыть что-то. Я уже знаю «трошки» тебя, Дудник: если ты прыгаешь в глаза, значит, натворил что-то… Чего вы не поделили с Афанасьевым?

Дудник молчал. Проламывал тяжелыми ногами наст, и наст гулко хрустел. Молчал. Сопел лишь. Потом повернулся к Романову.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Мой отец не был министром — по мне можно и потоптаться…

Задубелое на морозе лицо как бы окаменело, губы были синие, плохо слушались. Глаза бегали.

— За какую подлость Афанасьев отлупил тебя, Дудник?

— Ладно, — сказал он; скулы у висков горели, как маки. — Вы начальство — ваша власть: вы имеете право влазить и в душу… вместе с сапогами… Владимир вдарил меня за Корнилову. Мы в Кольсбее разговаривали с ним про Корнилову. Я потом позвонил из Кольсбея ему и сказал, шо он с Гаевым пятые после меня у Корниловой… Я больше ничего не скажу! Вы между собой мертвому поверите больше, чем живому. Инженеры. Вы только говорите, шо человеку надо верить… Попытайте лучше Батурина, чего он хотел от Владимира!.. И будьте вы прокляты — вечно становитесь поперек дороги.

— Кто «вы», Дудник?

— Все вы… инженеры, такие, — огрызнулся он и махнул рукой.

Они больше не разговаривали до самого берега.

Тропкой, пробитой в глубоком снегу, Романов поднялся по крутизне берега к «Дому розовых абажуров». Снег скрипел.