Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Я уехала за тобой в Донбасс, ты уехал, за мной в Москву. Все. Мы квиты. Начнем сначала.

— Это недозволенные приемы, Рая! Мы говорим о другом.

— Нет другого. Есть то, что есть: ты и я. Ты хочешь уехать из Москвы, я не хочу уезжать из Москвы. Кто-то из нас должен уступить. Чем тебе Москва стоит поперек дороги?

— Но я шахтер…

— Иди в «Метрострой».

— Я угольщик. Мое место в шахте. У каменного угля. Я шахтер, Рая, а не ракушка, которой все равно, к какому кораблю присосаться, лишь бы перевез через море. Шахтер. Понимаешь?

— А я теперь не только хирург, но и преподаватель. Мне надо теперь хотя бы год поработать, чтоб закрепить специальность. Я не хочу уезжать из Москвы!

— Значит, мне придется уехать одному.

— Если ты живешь только для себя… если для тебя безразличны жена и дети… Не мешай мне спать!

— Тише, тебе говорят! Ты сейчас думаешь не о детях и не обо мне…

— У меня сегодня сложная операция и лекция, Романов. Мне нужно выспаться… Ты не хочешь считаться с тем, что время идет… дети растут, жизнь меняется. Мы меняемся.

— Ты переменилась, Рая.

Она встала с кровати, свернула свою постель и ушла в столовую на диван.

Романов улетел в Кузбасс, не попрощавшись с Раей.

В самолете, пропускающем под крыльями тронутые осенним разноцветьем просторы России, Романов ненавидел Раю.

Был сентябрь. Романов должен был возвратиться из командировки в октябре. У детей начался учебный год. Какой отец, если у него есть работа и никто не неволит его, сорвет детей со школьной скамьи и потащится с ними, на зиму глядючи, искать свое единственно приемлемое место в жизни — морить жену и детей в сиротливых коридорах гостиниц и в столовых с залитыми скатертями.

В кемеровской неуютной гостинице, приткнувшейся к набережной Томи у эскитимского устья, Романов вдруг почувствовал тоску по детям, словно бы он уже потерял их. Многое было на стороне Раи. На Всекузбасском слете передовиков-механизаторов, в Прокопьевске, Романов, как и прежде бывало в командировках, заскучал по дому…

Проза жизни оказалась сильнее поэзии поисков и желаний. Романов вернулся домой, уступив Рае. Пришлось смириться с обстоятельствами и унять свой пыл к немедленному отъезду из Москвы всей семьей. Уступил, надеясь…

А и камни-то, отрываясь от скал, не скатываются под гору в одиночку.

Романов не скрывал от товарищей по работе, с которыми приходилось встречаться больше других, что он, Романов, временный жилец министерства, — закончит Рая учебу, и он уедет на землю, припорошенную угольной пылью, — будет делать то единственное в жизни, что может делать с радостью в сердце: добывать каменный уголь. Люди любят смелого, решительного человека — полновластного хозяина своей судьбы. Товарищи завидовали решительности Романова — способности оставить годами обжитое место, Москву, уйти за мечтой в далекие дали. Но людям тотчас же делается неприятен «герой», обманувший ожидания. Романов зазимовал в министерстве — отношение товарищей к нему изменилось. Он кожей стал чувствовать переоценивающие взгляды, улыбки. Товарищи перестали принимать всерьез «разговоры» Романова.

Человеку свойственно дорожить восхищением, уважением людей, а потеря товарищей, одиночество способны сломить и мужественного человека. У Романова появилась потребность объясниться, рассказать товарищам о причинах, побудивших задержаться с переездом на шахту. Он обошел кабинеты, потолковал в коридорах. Оправдывался. Товарищи молча слушали или ссылались на занятость: ведь оправдание — это не что иное, как слабость, трусливо выпрашивающая пощады. В министерстве стали называть Романова балаболкой.

Что-то надломилось в душе Романова. Когда уходил Борзенко, Романов мог определиться рядовым инженером в отдел. Теперь он знал, что ни один из замзавов, начальников секторов не возьмет его.

Лишь замминистра относился к нему благосклонно и ровно. Романов старался идти рядом с ним так, чтоб замминистра удобнее было нести руку на его плече. Теперь Романов был не то чтобы рад командировке, но с нетерпением ждал ее каждый раз: она уводила в угольные бассейны страны — подальше от дома на московском асфальте, который сделался невыносимым.

Неудовлетворенность в большом мире оборачивается желанием подкормить самолюбие в маленьком — отвести душу в семье.

Дома Романов вел себя неровно. Вдруг жадно начинал целовать Раю, требовал ее поцелуев, надоедая; иногда ненавидел ее — днями мог не обмолвиться словом.

Дети не знали, как вести себя с ним. Он вдруг щедро одаривал их, баловал, а на другой день наказывал незаслуженно. Дети пугливо оглядывались, за что бы ни брались, что бы ни делали. Тесть старался не замечать Романова и уходил из дому, когда он начинал очередной ораторий перед женой или детьми. Старик лишь в праздники пил с Романовым водку, — молчаливо был недоволен им. «Великий страж…» воевала с Романовым самоотверженно, все чаще в пререканиях переходила на оскорбления, — они возненавидели друг друга и старались не смотреть друг другу в глаза. Домашняя обстановка делалась невыносимой для Романова.

Он научился запоминать все, что задевало его. Ссоры перерастали в скандалы, и дома теперь стало невозможно есть, читать, смотреть телевизор — жить. Романов уходил из дому.

Да. Волны не только поднимают на гребень, они бросают и в пропасть; чем выше взлет, тем ниже падение. Пусть то, что было, было не таким уж страшным со стороны: даже самые высокие волны укладываются со временем, и наступает полный штиль, но то, что случилось с Романовым, оказалось для его души опустошительным. Жил человек на земле, умел держать голову гордо, говорить громким голосом и смотреть людям в глаза прямо. Идет человек по улице, едет в метро или летит в самолете — ничем не отличить его от других. А в сущности он пуст, как барабан: вместо доброты и терпимости к людям, свойственных ему прежде, в душе у него лишь подозрительность, зависть и желчь.

Романов уходил к Борзенко. На новом месте у Антона Карповича появилось свободное время. Романов напомнил ему идею отца о «социалистическом комбайне». Антон Карпович исподволь, а потом всерьез принялся за «комбайн». Все свободное от работы время Романов, Борзенко проводили над эскизными чертежами, за расчетами — искали «комбайн». Лишь за работой у Антона Карповича Романов чувствовал себя человеком.

Весной Антон Карпович стал поговаривать о том, что уедет на Шпицберген, лишь откроется навигация; пробудет там все лето. Романов забеспокоился: с отъездом Борзенко уходила из-под ног последняя в московской жизни опора, — поведал Антону Карповичу о своей нескладной жизни, признался, что без шахты стал задыхаться. Антон Карпович предложил ему должность главного инженера шахты на острове. В Москве Романову терять было нечего, а в любом угольном бассейне страны, он знал, не сможет усидеть и месяца — вернется в тихий проулочек возле улицы «Правды». Со Шпицбергена не убежать, если и захочешь: по договорным условиям там необходимо пробыть два года; с декабря по май навигация на остров закрывается, самолеты на Шпицберген не летают — через Гренландское и Баренцево моря не дошлепать до родных берегов и в резиновых сапогах. Романов принял предложение Антона Карповича.