Владлен Анчишкин - Арктический роман

Таких девчонок, как Ольга, хотя она и дочь Юрия Ивановича, я видел тысячи. Они учатся в нашем институте, живут в нашем доме на улице Воровского, стайками встречаются на московских проспектах, на Черноморском побережье Кавказа, в Крыму, бегают с портфельчиками и сумочками и в Кемерове, и в Черемхове, и даже в Барзасе. Ничего особенного нет в них; девчонки как девчонки — как все девчонки мира. И каждая из них, как и Ольга, могла бы показаться привлекательной на Груманте, на целине, в тайге — где мало людей и много трудностей. Я знаю: на Северном полюсе Ольга была бы королевой, у ног которой, как на шахматной доске, разыгрывались бы судьбы всех королей полюса… Мы ведь, парни, тоже короли, пока молоды…

…Странное что-то творится с Ольгой. Мы с Лешкой встретили ее на пароходе, она была рада нам. Когда она сошла с катера, ей хотелось зайти в первую очередь к нам: в комнату, где жил Юрий Иванович; ключи от комнаты Зинаиды Ивановны Пановой лежали у меня в кармане — Ольга не захотела внести в нее сразу и чемоданы. Она не торопилась уходить от нас, когда Зинаида Ивановна пришла после дежурства. Весь следующий день Ольга провела с нами, была рада нам. Потом приехал на Грумант Дудник, и она отвернулась: вечером уже не захотела идти к нам. И в последующие дни избегала. По ней было видно: она хотела быть с нами, но боялась — оглядывалась по сторонам тревожно. Она боялась быть и с другими парнями — с кем бы то ни было, а при появлении Дудника вздрагивала. Она не убегала от него, делала все, что он требовал. Мы потому и уводили ее от Дудника, чтоб она не дрожала.

Вечер отдыха в рудничном клубе расшевелил ее… На следующий день, после работы, она сама пришла к нам, не уходила весь день. А потом опять испугалась чего-то: боялась на глаза попадаться мне и Лешке — на Груманте, оказалось, побывал Дудник, заходил к Ольге.

Ольга избегает нас с Лешкой, тревожно оглядывается, если встретится, уже вздрагивает и рядом с нами. В комнату к ней невозможно зайти: она постоянно занята чем-то таким, при чем «мужчинам нельзя присутствовать»… Дудник переехал на Грумант, едва не каждый день заходит к Ольге, как к себе.

У него полупудовый подбородок и глаза волка… Он намного старше Ольги. Старше меня… Странно.

Интересно… До вечера отдыха Дудник лишь приходил на занятия кружка самбо; садился в стороне, наблюдал за тем, как Лешка обучает приемам самообороны. После вечера Дудник записался в кружок; не хотел работать ни с Андреем Остиным, ни с другими ребятами — только с Лешкой. Он крупнее Лешки, сильнее, но телок; работал вяло, лишь попадал в захват, кричал: «Хоп!» Вчера теленок превратился в барса: начал работать — ринулся на Лешку и едва не выкрутил ему руку. Лешка всегда доверчив на тренировках; когда работал с Дудником, сам подмащивался, — вчера не ожидал вероломства и с трудом ушел от травмы. Дудник отказался повторить прием, оделся и вышел; прежде чем выйти, отозвал Лешку, предупредил:

— Ты кирюха московский, да я парень ростовский — смотри: кто захочет перебежать дорогу Дуднику, тот останется на дороге. Заруби себе, инженер.

Лешка предложил:

— Зачем резину тянуть? Погоди маленько — я оденусь: сейчас и выйдем на дорогу… со-о-опля рос-тов-ская!

Дудник шагнул к двери, открыл дверь, сказал:

— Пожалкуешь, кирюха, да поздно будет…

Вышел из спортзала, хлопнув дверью. На Лешку и на меня он смотрит теперь, присматриваясь, — провожает пристальным взглядом.

Романов почти не появлялся на Птичке, не звонил в больницу. Батурин был рядом; Новинская заходила к нему каждый день с врачебным обходом, в сопровождении Борисонника, — без терапевта не решалась и заглянуть к нему, хотя Батурин и лежал в палате с Шилковым. А потом…

Да. Романов был прав как-то, когда разводил очередной «ораторий» в тихом переулочке возле улицы «Правды», перед поездкой в Форос: «Не каждый дойдет, кто идет, но дойдет только тот, кто идет, не жалея себя». Да. И если уж сложилось так, что она, Новинская, оказалась в пути, то следует ей «идти»… хотя бы затем, чтоб разбить нос в темноте, но вернуть трезвость.

А потом был поздний вечер, Романов был в шахте, в больнице никого, кроме дежурной сестры, не было, Игорь Шилков уже выписался, — Батурин остался в палате один. Новинская обошла палаты стационара, пропустив палату Батурина, — вошла к нему, когда уже следовало идти на Птичку.

У изголовья, на тумбочке, горела настольная лампа; рядом с койкой лежала на белом табурете раскрытая книга, верхний свет был погашен — в палате стоял полусумрак. Батурин лежал на спине, забросив руки под голову, смотрел в потолок; здоровый был, черт: койка прогибалась под ним; покосился, когда она вошла, вглядываясь.

— Одна-а-ако… — сказал он, лишь разглядел. — С чего же ты стоишь?.. Проходи. — И засуетился: переложил книгу на тумбочку, подвинул табурет ближе к изголовью. — Ну?.. Иди, стало быть, садись, — похлопал ладонью по табурету. — Поговорим маленько — есть о чем… посумерничаем… Чего там?..

Лишь Батурин засуетился, заговорил, она почувствовала, что сделала… делает что-то не то, но выйти уже не могла — шагнула к нему. Старалась выглядеть спокойной, уравновешенной, будто так… просто зашла: делала традиционный обход, прежде чем уйти домой, лечь… зашла на этот раз и к Батурину, — он ведь скоро выписывается… Подошла не торопясь, отодвинула табурет в сторону несколько, опустилась на табурет, поправив под собой, на коленях платье, халат; была в том платье, в котором Батурин видел ее, когда заглянул в больницу впервые, и теперь халат на ней был расстегнут.

— Ну, чего там на белом свете? — спросил Батурин. — Что там делается? — повторил вопрос.

Шея у него и впрямь все еще не утратила свежести. И он знал об этом, наверное, помнил, потому, должно быть, и не любил галстуков, расстегивал ворот рубашки, как делают парни; потому же, видимо, рявкнул и в телефонную трубку из шахты: «У Батурина нет поясницы. До ста лет, стало быть… нет!»

— Ну? Чего? — спросил еще раз.

На тумбочке лежала пачка «Казбека», спички. Новинская тотчас же обратила внимание: в палате был свежий воздух. Она запрещала курить ходячим больным в палатах, привыкла к тому, что в палатах не курят, и не обращала внимания до сих пор… Она знала, что Батурин, если он был не в шахте или в клубе, в кино, не мог прожить без папиросы две-три минуты, — теперь лежал в палате один и мог позволить себе… Воздух был свежий… Он знал, что она не переваривает запаха никотина, и никогда не курил при ней. Но она не заходила к нему в такое позднее время прежде. Воздух был свежий. Значит, он не курил — знал, что она может войти? Ждал? Был уверен: рано или поздно, но она придет к нему, как только он останется в палате один? Кровь ударила в голову, щеки загорелись.