Анатолий Черноусов - Экипажи готовить надо

Все рушилось… На планерке вдруг объявили о военной игре. А он-то, Иван, надеялся в конце смены провести поход, ребят настроил, с самого начала смены настраивал, думал о походе постоянно, и вот те на. Игра, а потом еще и спартакиада.

После разъяснения физрука Филимонова, что это предполагается за игра, они трое — Иван, Зоя и Таня Рублева — выступили против. Драчка, — говорили, — не игра будет. Таня яростно отстаивала свой вариант игры, она это здорово себе все представляла: большой район военных действий, различные рода войск, орудия, фанерные танки, укрепления, ходы сообщений, разведка, ночные действия, ракеты, рейды в тыл врага, взятие «языка», прорывы линии обороны. Ничего этого не будет, будет банальная борьба за знамя, как в прошлом году, как в позапрошлом, как десять лет назад.

И не так бы надо было Таню поддерживать, энергичнее надо было! Не ожидал он этой игры, никак не ожидал и просто растерялся, когда понял, что поход срывается. Заговорить же о походе не решился: начальник лагеря и так рта не давал раскрыть. И уж неприятнее всего то, что добрая половина вожатых была за игру завтра же, то есть против Таниного варианта. Вожатые прямо в восторг пришли от этой игры, от предстоящей спартакиады…

«Плохо, — думал теперь Иван, подбрасывая ветки в разгорающийся костерок, — что нас всего четверо. Да, конечно, времени не хватает, да, конечно, дел невпроворот, и все-таки надо было поговорить с другими вожатыми, увлечь их. Теперь вот плакал мой поход. Натрепался, наобещал ребятам!..»

Иван подтянул под себя ноги, сел по-турецки. Нет, неудобно, ноги сразу же устали. Опять лег животом на траву. Ничего-то, — думал он, — по сути и не сделано, все в самом начале. Карту не докончили, эстафету провели, но как плохо, неумело! Плавать многие так и не научились.

«Ребят как следует не знаю до сих пор. А ведь каждый из них на что-то да способен, в каждом есть изюминка, только поискать надо».

С Анной Петровной разлад полный. Хотя со стороны кто посмотрит — тишь да гладь. Как бы само собой произошло разделение обязанностей: Анна Петровна взяла на себя подъемы и отбои, чистоту и порядок, дежурство и другие хозяйственные заботы, он, Иван — все остальное. С ним — учтива, попросишь что-нибудь сделать, не откажется. Но это непроницаемое лицо, от которого так и веет холодом, эта подчеркнуто педагогическая вежливость!

«Слушай, давай начистоту, какого черта!» — так и хочется сказать иной раз. Но ведь не скажешь. Не девочка же, педагог, солидный человек. Может, и он, Иван, накуролесил что, посоветоваться бы, спросить, но как поглядишь на нее, так пропадает всякая охота лезть с разговорами. Наоборот, появляется желание спорить, делать назло…

Не лучше отношения и с начальником лагеря. Этот не упускает случая отчитать за малейшее нарушение режима, а заговори о делах, ускользает, причем ускользает с ловкостью поразительной. И приходится лишь констатировать: «Опять ушел, опять не дал припереть себя к стенке».

«И что за тип этот Юра? Усмехается, наблюдает, иногда таскается за отрядом, снимает на пленку занятия и тренировки. Зачем снимает, к чему? А раскусить его необходимо, прямо позарез надо раскусить…»

«Хорошо и ясно с Таней, с Зоенькой, они сразу же и безоговорочно встали на мою сторону, во всем всегда поддерживают, с ними можно говорить что думаешь, болтать напропалую, дурачиться, смеяться. С Ириной же…»

Иван загляделся на огонь, как он плещется среди сухих веток, с треском корчит их, делает черными, красными, голубоватыми, рассыпает в угли.

Ирина… Да, она тоже с ними, да, они вместе водят отряды по лесу, по берегам, по оврагам, вместе тренируют. Да, она внимательно слушает его, Ивановы, рассказы о лесе, учится ходить по компасу, как примерная школьница, отвечает на вопросы… Иногда и сама рассказывает ему об Ушинском, Макаренко, о своей студенческой жизни, о том, как интересно бывает у них в интернациональном клубе, какие там устраивают вечера и встречи, какая переписка ведется со студентами из Калькутты и Бомбея… Но и только. А ведь хочется, чтобы не так было, ведь он же… Да что там! Стоит только закрыть глаза, как вот она, Ирина… Улыбается, говорит, вот ее ноги ступают по траве, по песку, ступают медленно и легко, крепкие загорелые ноги…

Ивану жарко, он не может найти себе удобной позы, ворочается, снова замирает, опустив голову на руки.

…Как будто какая-то перегородка прозрачная… Он ее постоянно чувствует, эту перегородку. Она между ними. Все видно и слышно, но сделаешь шаг — и лоб упрется в нее… Так и хочется расколотить! Попытался вчера взять Иринину руку в свою, но Ирина вежливо и решительно отняла. Попытался поддержать ее — перелезали через лесной завал — но последовало сердитое движение, и рука у него, у Ивана, повисла в воздухе… в общем, дружеские, деловые, так сказать, отношения, пропади они пропадом!

«В чем же дело?.. Может, есть у нее кто?.. Наверняка есть, как это я раньше-то не подумал?.. Такие интересные мальчики в интерклубе! — сама же говорила». Недаром в нем шевельнулось что-то нехорошее к этим прилизанным лощеным мальчикам… которые за тем лишь и отираются в интерклубе, чтобы подцепить симпатичную девушку…

Иван переломил сухую валежину о колено и подбросил в костер.

— Да, но что делать с походом? — сказал он громко, чтобы отвлечься от мыслей об Ирине.

«Ведь ребята ждут не дождутся… А я приду и скажу — не будет, мол, ребята, похода. И похода не будет, и меня не будет, прощайте, экзамены мне надо сдавать… Да как им в глаза-то после этого смотреть?»

И Ивану вспомнилось, как вчера, когда они с Юркой Ширяевым заплыли далеко и отдыхали, перевернувшись на спину, Юрка вдруг сказал, что уже написал родителям, мол, доставайте путевку на вторую смену…

«Остаться на вторую смену?.. Так ведь не успею же подготовиться, не сдам, и опять год пропадет!.. Вот ведь дурацкое положение, вот ведь заварил кашу, идиотина!..»

И ворочался Иван, и чесал в затылке, и тер виски, и, ничего в конце концов так и не придумав, плюнул. Достал из кармана куртки топографическую карту, подбросил в костер побольше хвороста и занялся изучением местности, на которой завтра предстояло воевать ему с армией Филимонова.

Подгоняемые звуками горна, отряды спешили к линейке и выстраивались напротив трибуны. На высокой мачте ветерок пошевеливал приспущенный на ночь флаг. Горнисты, кончив трубить, встали по стойке «смирно», на трибуну поднялись сонный физрук Филимонов, цветущий, добродушный Василий Васильевич и старший вожатый с бледным, как при головной боли, лицом, но как всегда чисто выбритый и образцово опрятный.

Командиры отрядов по одному сдали рапорты командиру дружины, тот повернулся к старшему вожатому и тоже отрапортовал. Юрий Павлович, откашлявшись, крикнул: