Алексей Бондин - Лога

— Вот что, ребята, — проговорил Губин, — зарез-то в казенную припишите, а то не тае — не важно. Дело-то пустяковое. Ты приди ко мне. Как тебя зовут?..

— Макар Яковлич, — сказал Исаия.

— Я не тебя спрашиваю, — не глядя на Ахезина, сказал Губин. — Ты приезжай, мы все это устроим!

— Я не знал, как и зарезался, — заговорил Макар. — Тут отец и Исаия Иваныч знали и мне не говорили. Прижимки тут!

— Верно, а ты этих пиявок-то, кои к тебе льнут, отбрасывай подальше.

Исаия злобно взглянул на смотрителя и, усмехнувшись, тихо пошел вдоль речки.

— Одна пиявка — Ахезин, — сказал Макар.

— Ну, ладно… Как тебя… Макар… Он мне сказывал, ты в бога матюкаешься.

— По-пьяному вышло… Людей они не уважают…

— А ты уважаешь людей?

— Кто стоит!

— Пойдем-ка отсюда… Жарко у вас здесь!

Губин, сопровождаемый Скоробогатовыми, направился к казармам, молча перелезая через коряги, а когда вышел на чистое место, сказал:

— В бога не матюкайся, да и вообще не матюкайся. Не хорошо это… А ко мне ты приезжай, хоть в контору, хоть домой!

Под вечер Губин, пьяненький, уехал с прииска.

Проводив смотрителя, вернулись в казарму. Исаия, заложив руки за спину, прохаживался взад и вперед, посматривал на Макара. Наконец, пожевав впалым ртом, сказал:

— Доволен?

— Чем?

— Что смотрителя-то оболтал?..

— При тебе дело было.

— Умники. Молодые, а ранние. Ума-то забираете не по себе!

— Хороший человек и рассуждает по-хорошему!

— Знаем мы их, хороших!

— А зачем притащил его, если плох?

— Начальство. Поставят палку, прикажут: слушайся! — будешь.

— Для меня поставь дубину — увижу и скажу, что дубина, — отшвырну.

— Не ерепенься… Не отшвырнешь. Богом все эти законы установлены. Отшвырну! Швыряло несходное!..

— По-твоему, бог дубины да палки к людям ставит для острастки. Видно, ими и бьет?..

— Какой ты человек, коли так говоришь про бога?..

— А ты вот походя псалмы божественные распеваешь и мошенничаешь!

— Говорок! Говорок!.. Ишь, ведь, так и чешет. Эх, умный ты, Макар Яковлич, да не на том пути ум твой стоит! Замажешься ты где-нибудь. Погоди! Привалило тебе, а ужотко, погоди, отвалит. Поеду я. Грохота-то я припечатаю своей печатью, без меня не вскрывайте.

Ахезин вышел из казармы и, запечатав все станки, направился по ухабистой дорожке к прииску Глубокому.

На другой день Ахезин не приехал… Грохота заполнились — нужно было делать сполосок.

— Не едет, мокрица, — ворчал Макар.

Вечером он поехал на Глубокий, но и там Ахезина не нашел. Утром отправился в Подгорное. Проезжая мимо губинского дома, он посмотрел на окна, подумал: «Разве заехать к Ивану Порфирычу?..» Но к Губину не заехал, а направился к Ахезину.

Дом Ахезина стоял на бугре, обросшем зеленой травкой. Двухэтажный, деревянный, он почернел от старости и накренился одним углом, отчего окна с сизыми стеклами перекосились. Макар постучал в старые деревянные ворота. Вышла Поля, дочь Исаии, крепкая, смуглая девица. Ее темносерые глаза бойко бегали, рассматривая Скоробогатова. Над верхней губой пробивался чуть заметный пушок, как у молодого парня.

— Вам кого? — грубовато спросила она.

— Исаия Ивановича… у себя он?..

— Дома, заезжайте!

В красной рубахе, выпущенной из-под черной стеганой жилетки, в тиковых штанах, в опорках на босую ногу, Ахезин вышел во двор.

— Гость? — воскликнул он. Лицо его сморщилось в торжествующую улыбку. — За мной приехал?..

— За тобой!

— Доводочку?.. Знаю… Занедужилось мне что-то… Давай заходи в домишко-то.

Поднялись наверх по кособокой и скрипучей лестнице. Пол в сенях был щелистый, покатый.

В комнате Макара обдало густым запахом ладана. В углу стояла большая божница с иконами, обвешенными полотенцем с красными каймами. Под божницей чуть дымилась медная кадильница.

— Что у тебя покойником пахнет? — спросил Макар.

— Все живы и здоровы. А что ладаном-то припахивает, так это я только сейчас помолился… Садись, давай, Макар Яковлич, гостем будешь.

Исаия говорил ласково, со скрытым торжеством. Змеиные глазенки его поблескивали.

«А ведь и врет, что издыхает… Кочевряжится… Срывку ждет», — подумал Макар.

Сев на табуретку и зажав желтые с надутыми жилами руки в тощие колени, Ахезин, покачиваясь, заговорил:

— Вот погляди как живу! Беднота кромешная.

— Вижу.

— Да, так. Ровненько живем, — ни шатко, ни валко, ни на сторону… Не скачем из бедноты в богатство, из богатства в бедноту.

— Можно лучше жить.

— А оно спокойнее так-то живется, Макар Яковлич, когда людям одинаковым кажешься, незаметным. Не пялят глаза-то, не замечают, что есть такой-то человечишка на земле, а мне больше ничего и не нужно.

— Понимаю.

— Н-да… На руднике-то зря чешут языками, что Ахезин лопатой платинушку гребет. Говорить что угодно можно, но труднее всего у людей правда выговаривается. Она, видишь ли, милейший мой, как-то вязнет во рту… А мне, впрочем, наплевать! Пусть что угодно говорят! К сухой-то стене не прильнет. Христос терпел и нам велел.

«Сирота казанская», — подумал Макар.

А Исаия продолжал, смирненько сидя в темном углу:

— Ладно, живем и на это жалованьишко, хоть и не корыстно — тридцать пять рублишек… Ну, а где больше-то возьмешь? Потихоньку.

В комнату вошла черноглазая девушка.

— Вот у меня дочка — Марьюшка, — встрепенулся Исаия, — а та, что тебя впустила, младшая — Поля. Давай-ка, Марьюшка, нам что-нибудь закусить… Макар Яковлич с дороги, поди, заголодал. Домой-то не заезжал?

— Прямо с рудника к тебе.

— Ну вот!

Маша, посмотрев на Скоробогатова, чуть вспыхнула. Лицо ее было темное, худенькое, с кроткими глазами, с тонкими полукругами бровей. Волосы вороные, блестящие, плотно прилегали к голове. Она робко подошла к Макару, подавая руку, слегка присела, пригнув колени.

Макару это показалось смешным и странным.

Тихо она ходила и подавала на стол закуску. Половицы под ней так же покорно и тихо поскрипывали.

Вошла жена Исаии, такая же тихая, как и Маша.

Жена и дочери молча сели за стол. Каждый взгляд, каждое движение Исаии было им понятно.

— Графинчик принесите да долейте в него… Анись-юшка, добавь-ка щец-то!

Молча, четко и осторожно исполняли каждое приказание Ахезина. Осторожно ступали, осторожно садились, точно боялись тряхнуть стол.

Макар тоже осторожно пододвинулся к столу.

Но после двух стаканов водки он стал смелей и пристально уставился на Машу. Когда их взгляды встречались, она слегка краснела.

«Славная, — подумал Скоробогатов, — только худа больно — переломится».

Полиного смелого взгляда он не мог выдержать, отводил глаза. Поля замечала это и слегка улыбалась.

Исаия незаметно наблюдал острыми глазенками за Макаром и за дочерьми. Вдруг он стукнул ложкой по столу.