Алексей Бондин - Лога

Ахезин торжествующе улыбнулся.

— Контору, брат, тоже забывать нельзя — законы установлены… Хотя не бог законы устанавливает, а человек для пользы своей… Понял? Вот, видишь, еще я тебе новую правду сказал, которой ни ты, ни твои родители не нюхали, а все это потому, что полюбил тебя… Ладно ли я говорю?

— Кто тебя знает?

— Не понимаешь? Ну, поезжай! Жить будешь — разнюхаешь, что к чему гласит, а завтра я подъеду по утру… Хоть ты здорового мне тыкаля подсветил, да уж я ладно, стерплю… Потом на полюбовном деле сойдемся… Якову Елизарычу передай от меня приветствие…

Макар зашел еще раз в комнату, выпил стакан водки — «посошок» — и, попрощавшись, уехал.

Слова Ахезина заронили в душу Макара новые мысли. Ахезинская «правда» как будто открывала необозримый простор для действий. До этого времени он как-то невольно уважал права князя Антуфьева на землю. Теперь же он почти вслух размышлял, улыбаясь: «Что мне Антуфьев? Я сам — Скоробогатов, и могу не хуже быть таким же хозяином, как Антуфьев… Я законней его хозяин… Я нашел богатство, приобрел своими трудами, — значит, все мое…» Макар бессознательно подхлестнул лошадь, точно торопился скорее приехать на Безыменку. Он не заметил, как оставил позади Подгорное, где пять Церквей стояли, как белые свечи, и горели крестами на заходящем солнце.

Впереди протянулся тракт. Точно кто-то ударил по лесу и прохлестнул прямую просеку вдаль, к стальному горизонту. Серая ухабистая дорога то поднималась на гору, то скатывалась в мокрые кочковатые ложбины, на мостовинник, то тянулась прямой лентой по широким еланям.

На дороге не было ни души.

Миновав хмурый пихтач, дорога пошла по низине. Здесь ельник был низенький, чахлый, укутанный, как паутиной, серым лишайником. Меж высоких кочек, похожих на косматые головы, растекалась болотная речонка, заползая под елань, а оттуда черными змеями вилась меж коряг.

«Жуть-то какая!»-подумал Макар.

От болота дорога пошла в гору.

В стороне, под старой высокой елью сиротливо прижалась одинокая могила. Низенький, почерневший от времени крест врос в траву. Сверху были прибиты две дощечки, коньками на два ската. Крест покачнулся набок, на нем было написано: «Крест сей свидетельствует, что есть жизнь выше тленных пределов сей жизни».

Увидев могилу, Скоробогатов сбавил ходу, бросил повод на гриву лошади. Непонятная тоска сжала сердце. Он припомнил рассказ отца: «Тут работника убили у одного золотопромышленника… Выбежали из ельника, ударили стягом, сшибли с козел… и «ох» не молвил, рухнул… А золотопромышленник угнал».

«Зря, — подумал Макар, — душу человеческую загубили».

У опушки леса Макар заметил тонкий дымок, который расстилался по земле. «Кто-то есть», — подумал он и пришпорил лошадь.

На бровку тракта вышли двое бородатых мужиков. Они остановились.

Один крикнул:

— Есть покурить?

— Нет, не курю я, — торопливо ответил Макар и поскакал вперед.

Солнце спускалось. Выглянув в прореху просеки, оно запуталось в ветвях леса, потом скользнуло огненным шаром по сучку старой лиственницы и утонуло за тупым шиханом горы, брызнув в небо золотом. Просека как будто переломилась через гору и упала концами вниз, в черные дали лесов. Впереди горы казались выше. Они там поднялись грядой, купаясь в огненной заре.

Макар снова поехал шагом. Вслед ему катилась песня.

«Поют бродяжки», — подумал он.

Конь осторожно ступал по влажному грунту, прядя ушами. Песня будила тоску. Он глубоко вздохнул.

Подавленный нахлынувшей непонятной тоской, Скоробогатов ехал по заснувшей рамени. Ночь сгущалась. С неба глянули звезды.

…Прииск еще спал, когда приехал Ахезин.

За ночь надвинулись тяжелые тучи. Оки закутали серыми космами не только небо, но и вершины шиханов. Моросил мелкий, холодный дождь. Котловина речки Безыменки казалась глубже. По увалам виднелись сквозь туман неясные силуэты елей.

Люди лениво двигались, боясь выглянуть из теплых, сухих, хотя и дымных, казарм в зябкую муть.

Ахезин в длинном кожане с башлыком, вскрыл станки. Кожан на нем топорщился. Тощее лицо выглядывало из башлыка.

Сполоснули шлихи. В хрустальной струе воды густо рассыпались крупинки платины и ласкали глаз старателей мягким матовым блеском.

— Благодать господня! — сказал Исаия, наблюдая за ловким движением рук, _ выбирающих «интерес».

Когда вошли в казарму, Исаия смерил Макара вопросительным взглядом и, улыбнувшись острой улыбкой, спросил:

— Ну, все в банку?

Яков испуганно поднял брови:

— Ну, штой-то, Исаия Иваныч, подь-ка ты знаешь!

— Да я-то знаю, Яков Елизарыч, да вот сынок у тебя мало, должно быть, смыслит в этом деле.

— Макар! — взмолился Яков. — Ты что это? Опупел, что ли. Да ведь тут верняком — фунта четыре!

— Он думает, я себе беру… Мне, Макар Яковлич, не надо. Ну?!. Говори, сколько в банку? — точно оборвал, строго сказал Исаия. Он плотно сжал губы, держа в одной руке пакет с платиной, а в другой припечатанную банку.

Макар взглянул на отца, потом на штейгера, замялся. Глаза его жадно смотрели на пакет, а тело вздрагивало.

— Ишь ведь, как тебя сердешного, лихоманит! Простудился на платине-то? Они, эти ветряки, портят! Хи-хи, — проговорил Исаия, издеваясь над молодым старателем.

Макар решительно шагнул к Ахезину, выхватил пакет из его рук, рассыпал платину на две кучи на столе и сказал:

— Сыпь, вот это в банку.

— А это? — вкрадчиво протянул Исаия, приподняв брови.

— А это?.. Это я возьму!

— Дело хозяйское, а мое дело стороннее, — также вкрадчиво молвил Ахезин и высыпал одну половину в банку. — А это возьми, хозяин! Тебе полагается: Ахезина знай, что он не лиходей. — Помолчав немного, как будто что-то обдумывая, Ахезин нахлобучил башлык на голову, направился к выходу. — Ну, так до увиданья, прощайте!

Макар остолбенел.

— Исаия Иваныч! Это пошто так?

— Как? — останавливаясь у порога, спросил он.

— А себе?

— Мне не надо, милый. Добро не мое. Я не работал, а если приехал, так это служба моя — за это я жалованьишко получаю, велико ли, мало ли — всё же получаю… Ну, так, до увиданья!

— Нет, стой! — крикнул Макар и схватил Ахезина за рукав, — я так не хочу.

— А как ты желаешь? Ну-ка, скажи!

— А коли так, тогда все в банку!

— Ну-ну, не дури-ка!

— А я не хочу, не желаю. Давай, тятя, банку!

Яков, вытаращив испуганные глаза на сына, спрятал банку за спину и попятился к стене.

— Ты чего? С ума сошел? Не отдам!..

— Отдай, тятя!

— Не отдам. Задави — не отдам.

— Экая ты, бараба! — вмешался Ахезин. — Пустяковый ты человечишко. Ростом большой да широкий, а ум-то петушиный.