Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

В крепости взвился дымок — видимо, что-то загорелось; по откосу запрыгали камни, обрушенные с земляного вала.

— Булавочные уколы, — разочарованно сказал Рудаков. — Нужно немедленно выйти из-под обстрела.

Рикорд согласился. Через несколько минут, подняв якоря, «Диана» отошла на дальний рейд и остановилась напротив рыбачьего селения, видневшегося на длинной отлогой косе.

Готовясь к высадке десанта с целью завладеть крепостью, Рикорд высчитывал соотношение сил. По его наблюдению и по мнению офицеров, японский гарнизон на острове оказался многочисленным — не менее четырехсот человек. К этому количеству следовало еще прибавить все мужское население поселка, которое, конечно, заставят принять участие в обороне. Цифра становилась внушительной: в распоряжении японского начальника находилось свыше пятисот человек, укрепления крепости, батареи, арсенал.

На шлюпе оставалось пятьдесят человек, считая двух поваров и двух уборщиков — людей, не участвовавших в боях. При высадке на корабле должно остаться не менее десяти-двенадцати человек; у шлюпок, на берегу, тоже нужно было оставить хотя бы трех матросов… Что могли сделать тридцать моряков против крепости, за валами которой притаились сотни неприятельских солдат?

— Я никогда не верил в чудеса, — заметил Рикорд Рудакову, — но будет поистине чудом, если десант не погибнет. И не меньшим чудом будет, если оставленные на шлюпе десять-двенадцать человек смогут привести его через штормовые широты в Охотск. Вывод ясен: было бы безрассудством посылать людей на верную гибель и обрекать на гибель корабль. В таком случае в Охотске никто не узнает о причинах гибели шлюпа, а это и есть самый желательный для японцев вариант.

— Люди готовятся к десанту, — сказал Рудаков. — Некоторые пишут письма. Почти никто из них не надеется на возвращение, но ярости такой я еще не видывал…

Рикорд вздохнул, с сожалением оглянулся на берег.

— Хорошо, если ярость помножена на трезвый расчет. Я принял решение: «Диана» идет в Охотск. Снимаемся немедленно, чтобы увеличить силы и возвратиться. Мы не оставим товарищей в беде — нет, никогда не оставим, хотя бы это стоило и опасностей, и жертв. — Он достал из папки и развернул большую, подробную карту острова Кунасири, недавно писанную рукой Головнина. Тушь еще была свежа; семь высот, разбросанных за крепостью, и сама крепость, малый полуостров и длинная рыбачья коса, свыше семидесяти промеров глубин и большая подводная отмель, три скалы и подводная банка у входа в залив — все было обозначено на этой карте с предельной точностью, свойственной Головнину. Когда он составлял карты и производил опись, он знал, что поправки не будут нужны.

— Этот залив не имеет названия, — сказал Рикорд. — Теперь он получит имя… Залив Измены.

Здесь же, облокотясь на перила мостика, он крупно написал на карте эти два слова.

Шлюп медленно и словно нехотя одевался парусами. Чайки тоскливо кричали в вышине. Был вечер, и красные брызги заката текли по влажной палубе, по стеклам иллюминаторов, по слабо наполненным парусам…

Связать человека так, чтобы он не мог пошевелиться, чтобы малейшее движение вызывало мучительную боль и чтобы при попытке бежать петля, наброшенная на шею, немедленно захлестнулась, — у японцев считалось искусством.

Пленные стояли на коленях, и солдаты, стараясь блеснуть выучкой, ловко соединяли петли на груди и вокруг шеи, стягивали локти за спиной так, что они соприкасались, тонким шнуром оплетали кисти рук, и, прорезая кожу, этот шнур въедался в мясо мускулов.

Потом они стали вязать пленникам ноги. Петли ложились повыше ступней и повыше колен, петля на петлю, и каждая — точно из раскаленного троса. Для большей надежности к петле, что охватывала шею, они крепили длинную веревку, перебрасывали ее через поперечную балку под сводом палатки и, почти взвесив пленного на этой веревке, закрепляли ее конец у основания опор.

Работали солдаты молча, неторопливо, со вкусом, со знанием дела; от усердия темные лица их покрывал пот. Пленные тоже молчали, только мичман Мур негромко плакал и стонал.

Когда все пленные были связаны (седьмого, матроса первой статьи Спиридона Макарова, не было среди них), солдаты приступили к обыску. Они не упускали ни одной мелочи, даже иголка, мелкая монета и запасная пуговица в кармане матроса — все перекочевало в их карманы.

Заметно утомленные, по-прежнему молча они сели в кружок и закурили свои длинные бамбуковые трубки.

— Они решили повесить нас на берегу, — прохрипел Хлебников, багровея лицом, слизывая с губ кровавую пену. — Я не виню вас нисколько, Василий Михайлович, вы не подумайте плохого… Я знаю вас не первый месяц и год, вы были всегда человеком сердечным и справедливым…

— Но я доверился их слову! — тихо ответил Головнин. — Слову изменников… И вы теперь страдаете из-за меня и жизнью платитесь, друг мой… Я не боюсь смерти, нисколько не страшусь, по помнить, все время помнить о том, что я виноват и в страданиях ваших, и в гибели, — вот самая страшная пытка!

Михайло Шкаев, бывалый, удалой матрос, с трудом повернул к Головнину лицо, и голос его прозвучал дружеским упреком:

— Не те слова, капитан, совсем не те… Или мы не общее делали дело? Или мы для веселья прибыли в эту треклятую дыру? Если уж искать виноватых — вот они, перед нами, отступники от слова, с тем пухлым истуканом во главе…

Матрос Григорий Васильев сказал:

— Мы с вами до конца, капитан… И не о чем жалеть. Мы все равны и перед долгом, и перед смертью.

Солдаты встали, о чем-то пошептались в уголке и возвратились к морякам. Было непонятно, зачем они связывали пленным ноги. Теперь они принялись распутывать веревки, но только те, что были затянуты повыше ступней, и ослабили петли, наложенные повыше коленей.

Старший солдат кивнул Головнину на выход, и капитан первым вышел из палатки. Каждого пленного сопровождали двое японцев: один держал в руке конец веревки, другой, шагая рядом, держал наизготовку ружье… За воротами крепости старший солдат указал на узкую тропу, извилисто уходившую в горы. Крутой, кремнистой этой тропинкой пленные взошли на вершину холма. Головнин остановился и обернулся к гавани. Он вскрикнул… Далеко на рейде, одетая белыми парусами, медленно плыла «Диана».

Хлебников тоже остановился: словно помимо воли руки его рванулись, плечи поникли и затряслись.

— Василий Михайлович… Капитан… В последний раз мы видим родную «Диану»!..

Головнин покачнулся; слезы застилали ему глаза.

— Ты знаешь, что ты говоришь?! Это значит: в последний раз мы видим Россию. Мы не умерли, мы еще живы, но все отныне умерло для нас…

Он с силой рванул веревки; кровь брызнула из рассеченной кожи на кистях рук.