Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Изрядно довелось штурману побеседовать в этот день. Японец спрашивал скучным, равнодушным тоном, но в прищуренных, черных глазках его поблескивали злорадные огоньки. Так он мстил Хлебникову за смех, не обращая внимания на изнемогших секретарей, которые едва водили кисточками по бумаге.

Не меняя тона, он спросил:

— Где находится русский офицер Хвостов? По чьему повелению в октябре 1806 года он напал в сахалинской бухте Анива на японцев?..

— Он хочет сказать: в русской бухте Анива… — заметил Хлебников Алексею, но тут же спохватился. — Нет, я не знаю Хвостова, и такого повеления не могло быть.

Только теперь буниос обратился к Головнину:

— Вы тоже посмеете утверждать, будто не знаете лейтенанта Хвостова и не слышали о его нападении на японцев? Об этом знает вся Япония и, наверное, весь мир!

Бесконечная процедура допросов уже не впервые раздражала и злила Головнина. Даже постоянные опасения ему уже порядком надоели. Он ответил японцу резко:

— Япония очень маленькая страна. Поэтому для вас этот случай с Хвостовым кажется большим событием. Но в Европе, а тем более в мире, миллионы людей не знают и о самом существовании Японии! Смешно, если бы о происшествии в бухте Анива знал весь мир! Вы мучаете группу невинных людей вот уже сколько времени, а ведь вы должны были бы оказать этим людям помощь. Мы повторяем вам: можете нас убить, однако лгать вы нас не заставите. Мы — русские. Мы служим своему отечеству и не боимся смерти. Но будет время, вы устыдитесь той несправедливости, которую допустили по отношению к нам. Даже вашим детям будет стыдно за вероломство и подлость их отцов…

Не спрашивая разрешения, он сел на скамью и отказался отвечать на дальнейшие вопросы. Начальник приказал увести пленных. Было непонятно, чему этот маленький человек смеялся и смеялись его помощники и секретари.

Уже перед воротами тюрьмы, необычно задумчивый и хмурый, Алексей объяснил:

— Начальник говорит: «О, русский очень смелый! Он так на меня смотрел и кричал, этот капитан, как будто не он, а я у него в плену».

В этот вечер морякам стали известны две отрадные новости. Первая, и самая важная: «Диана» не была захвачена японцами и не разбилась на скалах. Очевидно, она возвратилась в Охотск или в Петропавловск… Петр Рикорд оставил на берегу залива для капитана и шестерых его друзей самые необходимые вещи…

Вторая новость стала известна пленникам несколько позднее. Симонову японцы возвратили его фуфайку. В кармане фуфайки он нашел свой нож. Удивительно, как это могло случиться, что караульные, придирчивые к любой мелочи, обрезавшие на одежде пленников каждую пуговицу и крючок, не заметили большого матросского ножа?

— Беречь, как глаз! — приказал капитан Симонову. — Возможно, это наше счастье или… единственный исход.

Всю ночь он строил планы побега, заменяя их один другим, еще более верным; видел себя и товарищей на свободе, за оградой тюрьмы; высчитывал время, какое понадобится, чтобы пробраться к берегу и захватить рыбачью посудину… В море и смерть не страшна — вся жизнь их была отдана морю. Но в это осеннее время, когда все чаще громыхали штормы и горизонт все чаще затягивал туман, сильным, уверенным сердцам в море могло улыбнуться счастье.

Так думал Головнин; так и уснул он, не раздеваясь, явственно слыша певучий звон волны.

А утром старший тюремный чиновник объявил:

— Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.

И снова прочные петли легли на плечи и грудь. За каждым пленником встали по два караульных. Город Хакодате с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком свинцовом рейде через два часа скрыла безлесая кремнистая гора.

Пыль осенней дороги была горька; ветер гнал и кружил опавшую листву; где-то близко невидимое море упрямо стучало в берег.

Ожидание ответа из Петербурга для Петра Рикорда было медленной пыткой. Постепенно в Иркутске у него стало много знакомых, и каждый из них приглашал бывалого моряка в гости; купцам, промышленникам, военным было лестно видеть у себя в гостях сподвижника знаменитого Головнина… Однако Рикорд держался очень скромно, о своих путешествиях рассказывал мало и скупо, и если приходил на эти вечеринки, именины, балы, так только ради того, чтобы убить время.

Почти ежедневно он наведывался к губернатору, терпеливо ждал в приемной и, получив ответ, что по делу «Дианы» никаких распоряжений не поступало, медленно брел в гостиницу, где целыми ночами просматривал свои путевые заметки, вносил в дневники дополнения и поправки.

Одно известие с Камчатки взволновало Рикорда, нарушив медлительность и скуку этих дней. Приезжий торговец пушниной рассказывал, будто в Петропавловске находятся семеро японцев, потерпевших кораблекрушение где-то вблизи мыса Лопатка. Подробностей торговец не знал, но в Охотске капитан Маницкий говорил ему, что по весне ожидает этих японцев для отправки их на родину.

Случай показался Рикорду исключительным. Само совпадение, что спасенных японцев было семеро, — столько же, сколько русских в группе Головнина, — конечно, должно было навести Маницкого на мысль о возможности обмена. В письме, которое Рикорд в тот же день отправил в Охотск, он сообщил капитану порта этот план, единственно надежный и верный, если бы военная экспедиция не состоялась.

Несмотря на холодный прием у губернатора, на долгое, равнодушное молчание столицы, у Рикорда еще оставалась какая-то надежда, что военный поход в залив Измены будет разрешен. Временами эта надежда становилась уверенностью, и он заранее радовался, торжествовал, представляя смущение спесивого «хозяина Сибири».

Но губернатор лучше знал правительство, чем незаметный флотский офицер, и не ошибся в предсказании ответа. Повеление, наконец-то полученное из Петербурга, правильнее было бы назвать запрещением. Рикорд выслушал его стоя, с обнаженной, опущенной головой. Голос губернатора звучал сухо и резко, и, слушая его отрывистую речь, Петр Рикорд с горечью думал о судьбе своих товарищей, защиту которых считал своим священным долгом. Это было повеление нарушить долг и снести оскорбление родины.

— Нарушение этого повеления, — добавил от себя губернатор, заметив, что офицер стиснул кулаки, — повлечет самое суровое наказание. Подобное нарушение равносильно бунту, измене, а вытекающие из подобных действий последствия вам ясны.

Некоторое время они молчали; губернатор рассматривал золоченую табакерку; он хотел бы сказать этому настойчивому флотскому, что ему, человеку, озабоченному управлением всей Сибири, случай с каким-то шлюпом порядочно надоел. Но в казенной бумаге была незначительная приписка, и эту приписку следовало истолковать как результат неусыпного губернаторского попечительства даже о малых, направленных к пользе отечества делах. Пусть он расскажет, этот офицер, в Охотске, каков управитель Сибири: не задумываясь, может потревожить высшие государственные чины.