Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

— Что ж, попробуем медвежатины, — улыбаясь, сказал Савелий. — Продуктов у нас на пару месяцев — не больше. Правильно, Алеша?

— Правильно… До весны — сплошь сезон охоты.

— А все-таки он заплакал, старик, — вспоминал Савелий о капитане. — В каюте заперся — два часа не выходил. Он и сам, верно, хотел бы остаться на корабле. Вся душа его здесь… в ловушке. Эх, ловушка, черт тебя дери! И ведь что можно было сделать? На скалы взлететь? Я думаю, что таких штормов, как в Охотском, нигде не бывает.

Мы часто вспоминали «старика» еще и потому, что теперь там, в далеком порту, некоторые «знатоки», пожалуй, говорили о нем всякий вздор, хотя нам пришлось зимовать не по вине капитана. Это был хороший моряк, он по-настоящему любил дело. Но в этом году неожиданно ране пришла зима. Главное — она пришла внезапно. На западном берегу Камчатки мы брали лес. До опасных морозов, по самым строгим подсчетам, у нас оставалось еще не менее двух недель. Мы стояли на рейде, когда нагрянул шторм. Капитан успел сняться и провести судно узким, очень мелким проливом в закрытую бухту за остров. Ночью ударил мороз, и в течение часа бухта замерзла. На корабле остался очень малый запас продуктов — и стало ясно: придется оставить только сторожей, а всем остальным до весны пробираться в Петропавловск или на промысла. Капитан, конечно, не был виноват.

Первого медведя, «по завещанию», мы убили прямо с борта корабля. Он оказался старым и тощим. Но Савелий уверял, что это самое вкусное мясо. Впрочем, сям же он вскоре выбросил его на лед. Шкуру зверя мы повесили в каюте над столом. Она закрыла почти всю стену. Часто с гордостью Головач поглаживал длинную желтоватую шерсть. Он тоже был похож на медведя: коренастый, бородатый, в длинном тулупе, в лохматой папахе. Молодое, скрытое веселье жило в нем, несмотря на задумчивость, как бы наперекор ей. Говорил он коротко, деловито, но всегда словно шутя; работал охотно и словно играя. С ним легко было жить и работать, и если мы не раз спорили за этот месяц, то только по пустякам.

Нам было скучно и очень тяжело, хотя мы старались не думать об этом. Но об этом нельзя не думать в такой тишине, когда вокруг только голубые сопки и снег, снег…

Лишь пурга иногда вносила разнообразие в нашу жизнь. Я помню, она бушевала пять дней подряд. Чтобы пробраться за углем в кочегарку, нужно было потратить добрые полчаса. Сначала мы занялись починкой одежды, но становилось все холодней. Снизу, из трюма, доносился звон — это от сжатия льдов трещали шпангоуты.

— Как бы нам на лед не пришлось выскакивать, — говорил Савелий. — Слышишь, как жмет борта?

Целые дни мы сидели и слушали этот медленный, непрерывный звон. Я по ночам просыпался; он пронизывал меня, как лихорадка, — стон корабля. Казалось, будет бесконечным плен каюты. Даже тусклое круглое стекло иллюминатора, в закаты похожее на луну, смеркло. Мы просыпались, не зная, что это: вечер ли, утро, ночь. За дверью ревел ветер, ледяная крупа обвалом рушилась на борт. Но именно это вносило разнообразие. Как радовались мы, когда, наконец, утихала пурга.

На корабле снова становилось спокойно и весело, как раньше, когда команда еще была на борту. Мы приводили в порядок палубу, — все было прежним теперь, только снег бухты лежал неподвижно. Он никогда не был чисто белым: то синий, то розовый, то голубой. Эту долину — от берега и до сопок — мы назвали Сонной долиной. Странно шла наша жизнь. Она была почти нереальна. Нам пришлось выдумывать имена для сопок, для мысов и островков на западной стороне бухты. Тайгу на предгорье мы назвали Медвежьей — оттуда пришел к нам первый медведь. Дальнюю сопку — Восточной: из-за нее выкатывалось солнце по утрам.

В то памятное утро, после пурги, мы собрались на охоту в Медвежью тайгу.

Сверху наста лежал тонкий, мягкий слой снега, следы отпечатывались и крепко застывали на нем. Можно было видеть по этим следам, как плавно и легко, едва прикасаясь к снегу, плывет лисица, как осторожно крадется песец…

Незаметно мы поднялись на самое взгорье, и здесь у кедровника первым выстрелом Савелий положил песца. Я подхватил его на руки, еще теплого, — это был прекрасный зверек, шелковистый, с легким голубоватым отливом.

Эхо выстрела долго бродило в тайге. Мы невольно прислушивались — оно повторялось где-то очень близко, за деревьями, за скалой.

— Человек стонет! — бледнея, сказал Савелий. — Слышишь?..

Мы снова прислушались, затаив дыхание, не шевелясь. Вокруг стояла привычная мерзлая тишина.

— Кажется, он у скалы, — сказал я. — Может быть, охотник?..

Мы бросились наверх, к белым скалам, и еще издали я заметил на снегу маленький черный предмет. Я наклонился над ним. Это был обломок лыжи, короткой охотничьей лыжи камчадальского образца.

Савелий сломал ветку, начал ею рыть снег.

— Он здесь, наверное… копай!

Вскоре мы нашли перчатку, и я задрожал от волнения, когда руки мои коснулись чего-то твердого глубоко в сугробе. Это был камень, круглый замшелый гранит. Я не поверил, пока не вытащил его наверх.

Мы лазили по снегу, звали, Савелий несколько раз выстрелил из ружья.

Никто не отзывался. Высокие, рябые от снега кедры неподвижно стояли вокруг. Возможно, эти самые минуты решали жизнь человека. Мы были рядом и не могли помочь.

Огромный мерзлый сугроб у оврага мы перерыли вдоль и поперек и ничего не нашли. Мы уже совершенно выбились из сил, и только случайно, обернувшись, я заметил, как что-то двинулось за выступом скалы.

— Вот он, Савелий, — сказал я тихо, удивленный поведением этого неизвестного человека, и заметил, как тот быстро спрятал что-то в карман. Он сидел на ступенчатом скосе камня, съежившись, глядя на нас неподвижными глазами.

— Что же ты молчишь? — крикнул Головач. — Тебя ведь ищем!

— М… меня? — переспросил он, заикаясь, словно в испуге. — Я ведь н…не знаю вас. Я з…замерзаю… Я так хочу спать. Я думаю, вы т…только снитесь.

Савелий нелепо захохотал. Смех его, кажется, еще больше испугал незнакомца.

— Нет, погоди… спать-то тебе как раз и нельзя. — Он подошел ближе. — Ну-ка давай руку…

— Нет! Нет! — испуганно закричал незнакомец. — Не трогайте, у меня сломана нога!

Почти насильно мы сняли его с камня, завернули в полушубок и понесли вниз, на корабль. Он бредил всю дорогу, стонал, ругался, выкрикивал какие-то имена.

На палубе мы раздели его и долго терли снегом вспухшие обмороженные ноги. Он все ругался, стараясь вырваться, ударить Савелия в лицо, но потом смирился, попросил водки, выпил полный стакан и тотчас уснул.

Савелий старательно укутал его тулупом, притащил угля, докрасна накалил печку.

Несколько раз я заходил в каюту, прислушивался к дыханию «гостя». Спал он беспокойно, так, словно все время боролся со сном, хотел проснуться — и не мог. Только теперь я хорошо рассмотрел его лицо. Было ему лет тридцать шесть, не больше, но крутая, короткая морщина у переносицы и длинный рубленый шрам на щеке, и седые виски, и губы, крепко сжатые даже во сне, — все говорило о сильном характере этого человека.