Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Семиряга был настойчив, и его не удовлетворил такой ответ.

— Прогнать не прогоню, однако удивлюсь визиту. Конечно, что ни человек, то и норов, но встречаются люди, которым свойственны и странности, и причуды, — Он ждал, что капитан обидится, но ошибся — Каленый спокойно согласился:

— Верно, такое случается. Все же вам придется стерпеть одну мою причуду: желание получше узнать людей, с которыми мне, быть может, годы жить и работать.

Позже, в столовой, Семиряга удивленно рассказывал:

— Кеп наш определенно с перчиком! Может, он раньше следователем работал, а может, психиатром? Знаете, какой мне «гостинец» вдруг преподнес? «Жаль, — говорит, — Антон Михайлович, что в семье у вас такая неувязка: вы в одном городе, жена и сын — в другом. От подобных „неувязок“, — говорит, — излишняя нагрузка на нервы. Однако вы, Антон Михайлович, не унывайте: вместе будем бороться за ваше… воссоединение!»

Семиряга строго заглядывал в лица приятелей.

— Что это, цирк?.. Гипноз?.. Откуда ему о моей семье известно? Нет, кеп, что ни говорите, с перчиком!

Дольше, чем с другими, капитан беседовал с боцманом — Елизаром Саввичем. Биография у боцмана — что роман приключений: тут и спасение горящей «нефтянки» в Аденском заливе, и три зимовки во льдах Арктики, и перегон дока с Балтики в Петропавловск-Камчатский, и плен у чанкайшистов на Тайване, и охота за китами, тут и битва за Керчь, и рейсы в осажденный Севастополь, и высадка десанта под Одессой, в общем, столько событий, что на десять жизней хватило бы, но все они вместились в одну многотрудную боцманскую жизнь.

Капитан записал домашний адрес Елизара Саввича и сказал, что при первом же случае побывает у него на берегу.

— Порядок! — весело заключил боцман. — Тот, кто ко мне жаловал, после никогда не зарекался.

Надо сказать, что у Елизара Саввича была одна малая слабость: любил он при важном разговоре щегольнуть замысловатым словечком. И теперь несколько озадачил капитана неожиданной словесной комбинацией:

— У меня, Глеб Лукич, важная амплитуда подходит: жил или не жил, а шестьдесят!

— И как скоро эта… амплитуда? — справился капитан.

— А ровно через месяц. Все знакомые, конечно, знают. В общем, такая акция, что придется отмечать.

— Отметим, — сказал Каленый и сделал еще одну запись в своем блокноте. — Кланяйтесь, Елизар Саввич, супружнице, пусть ждет гостей.

Боцман сказал: «Добро» — и вышел из каюты, а капитану не случайно подумалось, что это «добро» Елизара Саввича прозвучало вроде бы сдержанно, глухо. Каленый тогда еще не знал, что боцман давно был вдов, что все его интересы, заботы и треволнения сосредоточивались здесь, на борту лихтера, и что если по завершении рейса он все же сходил на берег и спешил домой, так только из-за семилетнего внука Лаврика, которого очень любил и баловал.

Маленький Лаврик тоже крепко любил своего деда, всегда с нетерпением ждал его возвращения из рейса и гордился им перед соседними мальчишками: ни у кого из них не было такого дедушки, чтобы служил и, — шутка ли, старшим над всеми матросами, боцманом! — на огненном корабле.

И Лаврик был, безусловно, прав, ибо во все времена морского флота должность боцмана считалась высокой и уважительной, какой значится и поныне: он — душа палубной команды, строгий наставник и первый друг матроса, хозяин всех шлюпок, шлангов, тросов, лебедок, корабельных стрел, брашпиля, трапов, запасов сурика, белил и черни, кистей и швабр, — всех внешних поверхностей корабля от клотиков мачт до ватерлинии.

Это большое и сложное хозяйство заполняло у Елизара Саввича все его время. Целые годы отдал он почти непрерывной морской дороге, беспокойным швартовкам, напряженным авралам, ремонтным работам, повседневной «косметике» корабля. Десяток лет назад, сменив дальние рейсы на каботаж, он настолько сроднился с неторопливым трудягой лихтером, что знающим, портовым людям было бы, пожалуй, трудно представить эту громоздкую железную посудину без Елизара Саввича.

Морякам известно, что назначение азовских лихтеров особое. Пассажиров они не берут. В их трюмах не увидишь ни ящиков, ни тюков. Огромный фантастический груз принимает лихтер в свое огнеупорное чрево — доменный агломерат, раскаленный до 900 градусов по Цельсию!

Кто бывал на причалах Камыш-Буруна и видел, как мощные грейферы, охваченные вихрями искр, взрывают рыхлые глыбы жара, поднимают, несут, нагромождают в трюме лихтера гору в тысячи тонн неистово-огненного груза, — тот, конечно, поймет, что служить на подобном судне — дело нелегкое и не простое. Это им, командам азовских агломератовозов, надлежит доставлять «питание» ненасытным домнам «Азовстали». Домны не могут ждать, и, значит, лихтер не должен запаздывать. Пусть в море грохочет шторм, все равно лихтер идет. Пусть в море блуждают льды, и бесится пурга, и с мостика не видать даже мачты — лихтеру положено отправиться в рейс и следовать без опозданий.

Не случайно боцману, который уже сотни раз наблюдал за приемкой огненного груза, временами думалось, что с палубы этой прокаленной посудины, с высоты повседневного и неустанного рабочего дела любые личные заботы могут, пожалуй, показаться очень маленькими. По крайней мере, его, Елизара Саввича, личные заботы, те, что заставляли сходить на берег, торопиться к автобусу, навещать магазины и в их числе обязательно «Детский мир», полный наивных выдумок и забав, — все они хотя были необходимыми и приятными, но слишком уж маленькими, да и адресовались маленькому человечку — Лаврику.

Это их и оправдывало: Лаврик еще пребывал в мире малых измерений, среди картонных солдатиков, деревянных лошадок, надувных зверюшек и жестяных кораблей, а дед приходил к нему от мощных портальных и мостовых кранов, с железной громадины — корабля, чье причальное место у подножья задымленных исполинов — домен, и казался он Лаврику добрым Гулливером, а его скромные подарки с дороги — большими и щедрыми.

Где-то вдали, но уже в обозримом будущем, Елизара Саввича ждала большая и почтенная задача — повести Лаврика за собой, чтобы шел он по доброй воле и желанию, и чтобы стал на палубе рядышком с дедом, и услышал, как дышит море, и распробовал, как сладок ветер на вкус… А потом, с годами, когда кожа станет бурой от солнца, от ветра и от стужи, а руки загрубеют от ссадин и мозолей, чтобы ощутил он дедову, наследственную, рабочую высоту и понял, что время вахты — не просто отсчитанные часы, что в нем, в этом времени, смысл жизни.

В минуты доброго расположения Елизар Саввич не раз, бывало, рассказывал матросам про веселые шалости своего бойкого Лаврика, и тут было чему и удивиться, и посмеяться, но было отчего и взгрустнуть.

Детство у Лаврика сложилось незавидное: матери он не помнил, был совсем малышом, когда она простудилась, не побереглась и словно бы истаяла за неделю, а что за детство без матери? В ту пору его отец, третий механик океанского сухогруза, находился в очередном рейсе, где-то в Индии. Рос и воспитывался Лаврик у дедушки, а дедушка хотя и служил на корабле, но плавал по ближней линии и через каждые два-три дня мог наведываться домой, на Слободку.