Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Лишь месяца через четыре после того, как Лаврик остался без матери, с дальней морской дороги на родную припортовую окраину завернул отец. Как раз в то утро и дедушка вернулся из рейса, из Камыш-Буруна, и они молча обнялись, два моряка, у калитки под старым печальным тополем.

Отец был высокий, подтянутый, строгого облика и, встречая соседей, которым, конечно, хотелось с ним повидаться, держался сухо и рассеянно. Он много курил, кусал мундштуки папирос, потом ломал их и выбрасывал. Пальцы его все время постукивали по столу или покручивали пуговицу кителя. Иногда он осторожно брал Лаврика на колени, приглаживал ему чубчик, заглядывал в глаза; но детям свойственно безошибочное чувство, и мальчонка смутно угадывал сквозь ласку, что, пристально всматриваясь ему в лицо, отец как будто силился увидеть кого-то другого.

Так, помаявшись в домике дедушки с недельку, задумчивый папаша Лаврика стал собираться в дорогу. На прощанье выложил он Елизару Саввичу на стол все свои сбережения, вытряс из чемодана все до одной вещи, да и чемодан затолкнул ногой под койку, наказал беречь и жалеть сынишку, крепко, так, что у Лаврика зашлось дыхание, обнял, низко поклонился деду и отбыл на свой корабль, стоявший, как говорили, под погрузкой в Одессе.

Месяца через три, и уже не с юга, а со штемпелем Архангельска, пришло от него письмо; второе, тоже месяца через три, из Тикси; третье — из бухты Провидения, четвертое — из Анадыря, а в общем не так-то и много — за полтора года четыре письма.

Все же, куда бы ни забрасывала отца беспокойная морская служба, — Лаврика он не забывал и переводы присылал аккуратно. Знакомые моряки одобрительно отзывались о нем за это, а другой дедушка, Стратон Петрович, двоюродный брат Елизара Саввича, рассудительно приговаривал:

— Иначе и невозможно: ты ему дай, что надо, он же — дите! А там, погодите, я за это дите еще возьмусь, и такого штурмана выстругаю, что плавать ему, клянусь, на самых именитых лайнерах!

В прошлом Стратон Петрович был наставником по такелажу в мореходке, ходил с курсантами на парусниках в учебные походы, сам примерно работал на реях, но, будучи уже в летах, попал на берегу в какую-то аварию, лишился ноги и, чего никак не ожидал, сделался портовым домоседом.

Эти домоседы — люди особого склада: все их интересы — на причалах и на судах. Они знают лично всех капитанов бассейна, штурманов, механиков, лоцманов, работяг портовых буксиров, крановщиков и мастеровых дока, и каждая новость в порту или на море — почти что событие их жизни.

Братья быстро договорились, и Стратон Петрович охотно принял мальчика под свое начало: дело и родственное, и соседское, крылечки его и Елизара Саввича — рядом.

Так и сложилось, что дедушку-боцмана Лаврик встречал не чаще двух раз в неделю, а дедушку-наставника видел постоянно, однако от Елизара Саввича нисколько не отвыкал — привязывался все крепче и ждал его возвращения на берег с нетерпением.

Однажды Стратон Петрович сказал брату:

— Ты заметь, Елизар, как он без просьбы, без намека сапоги твои надраивает. А рукавицы, смотри-ка, под умывальник понес! Понимаешь, почему такое? Да потому, что и у него завтра — море.

Лаврику нравились и грубые дедушкины рукавицы, и меховая шапка, и огромные сапоги, и строгая синяя роба. Нравился ее цвет, и полосы швов, и что много карманов, и сверкающие пуговицы, и даже ее запах. Она немножко пахла смолой, краской, жженым железом, дегтем… дальней дорогой.

Почему-то Лаврик был уверен, что именно так пахнет дальняя дедушкина дорога. Жаль, что лихтер был такой нетерпеливый и всегда торопил дедушку своим сиплым гудком, и Елизар Саввич обычно беспокоился, опасаясь опоздать к отплытию. И еще жаль, что дорога в самом своем начале непременно была грустной. Это когда буксирный катер, пыхтя и натужась, оттаскивал судно от причала. Но зато потом, дня через два или три, в час возвращения лихтера в порт, когда он медленно и важно приближался, и с каждой минутой все вырастал, и вот уже надвигался на берег, — мощная, сверкающая, жаркая громадина, — будто сильной волной подхватывало Лаврика и несло, веселого, счастливого, навстречу кораблю.

Ему это, конечно, лишь казалось. В минуты швартовки он обычно стоял на приличном расстоянии от причальной стенки, и Стратон Петрович крепко держал его за руку. Понятно, что такая подчиненность Лаврику никак не нравилась, а что поделаешь, если этот второй дедушка был строг, в порту ни на шаг от себя не отпускал и в разговорах почти никогда со своим подопечным не соглашался. Лаврик, например, был уверен, что приход лихтера — праздник, а дед Стратон говорил: «Чепуха, будний день». — «А если будний, — не желал отступать Лаврик, — почему все рады?» — «Потому, что радоваться можно и в будни», — отвечал дед. «Значит, в праздник можно и не радоваться?» — «Можно». — «Какой же это праздник, если без радости?» Стратон Петрович начинал сердиться: «И когда ты поймешь, настырный, что есть такое слово — нельзя. Уясни, голова, нельзя, чтобы через каждые два дня был праздник».

Но Лаврика и такой ответ не устраивал: он помнил, что однажды зимой, когда лихтер напоролся где-то у острова Бирючьего на льдину, дал течь и его пришлось отбуксировать в док, дедушка Елизар Саввич находился дома целый месяц, и к нему каждый день приходили знакомые моряки и грузчики, и все это время в домике было шумно и весело, как в праздник. В один из тех снежных и синих вечеров кто-то напомнил Елизару Саввичу, что он именинник, и тогда в тесной, но чистенькой и уютной комнатушке деда, которую он называл «каютой», и стали собираться соседи-портовики. Были, конечно, и матросы с лихтера, и с других судов. Они, наверное, заранее уговорились, что каждый внесет свой пай.

Тогда мальчугана и поразила одна удивительная подробность: оказалось, что каждый из этих веселых силачей, пропахших морем, помнил не только об имениннике, но и о нем, Лаврике, и каждый принес и ему подарок.

Моряки и грузчики — натуры в большинстве широкие, подарки их были щедры: если конфеты — так целый куль; если мандарины — полное ведерко, а поверх сладостей всех сортов — и самоходная пушка, понятно, игрушечная, и настольный футбол, и тонкой работы подъемный кран, и совсем живой, распотешный Ванька-встанька, и большой теплоход «Северное сияние» с белым медведем за штурвалом.

В тот памятный вечер, в нечаянную минуту тишины, бригадир грузчиков, пожилой, задумчивый богатырь, приласкав мальчугана тяжелой рукой, молвил слово, которое Лаврику надолго запомнилось.

— Добра у тебя сегодня, малыш, будто на скатерти-самобранке! Одного жаль, что мамки нету и что батя за десять морей. Однако тебе, малому, я полагаю, легче, нежели было бы взрослому на твоем месте… Почему? Да потому, что время твоей вахты еще не подошло и сам ты, паренек, еще как в сказке.