Александр Чаковский - Невеста

— Я не мог полагаться на непроверенные обстоятельства! — вскинулся Пивоваров. — Поэтому и говорил…

— Нет, товарищ Пивоваров, опять вы кривите душой… Просто вы не знали, что нам известно о деле Харламова. Какой-то монтер, один из тысячи… И то, что Толкунов напишет в обком, вы тоже не предполагали. Не верили, что он сможет появиться в этом кабинете. «Младший по званию»… Вы забыли, что он носит не только то звание, которое обозначено на его погонах. У него есть и другое. Коммунист.

— Я предлагаю кончить разговор, — неожиданно вмешался Волобуев. — Пусть областной прокурор немедленно займется этим человеком. — Он презрительно кивнул в сторону Пивоварова. — Еще хочу сказать: я погорячился. Теперь понимаю — напрасно. Во всем этом деле я виноват. Получил рапорт, брякнул сгоряча несколько слов этому… Пивоварову. Об истории на Воронинском шоссе знал только в общих чертах. Был под впечатлением… В общем, теперь мне все ясно, — виноват…

Волобуев опустил и тут же вскинул голову. На лице его снова появилась широкая, добродушная улыбка.

Услышав, как Волобуев говорит о своей вине и в то же время обводит всех победным взглядом, Валя испугалась. Ей стало страшно при мысли, что люди могут поверить ему, его мгновенному раскаянию, его широкой, обезоруживающей улыбке, и он уйдет отсюда таким же, каким вошел, с высоко поднятой головой, с сознанием своей силы, хитрости, превосходства. Уйдет, обманув всех и смеясь над всеми…

— Разрешите? — В дверь просунулась голова, блеснули стекла очков.

— Антон Григорьевич! — крикнула Валя.

— Опоздал? — негромко спросил Митрохин, щуря близорукие глаза. — Только что с самолета. Пять часов на аэродроме просидели, Зареченск не принимал.

— Заходи, Антон Григорьевич, заходи! — радостно и, как показалось Вале, с облегчением воскликнул Комаров. — Как раз вовремя. А то товарищ Волобуев уже предложил кончать разговор.

Волобуев все еще улыбался. Но теперь это была поразившая Валю странная улыбка. Казалось, она существует отдельно от лица, наспех приклеена к нему и едва держится…

— А я не задержу Иннокентия Гавриловича, я позволю себе задать ему только один вопрос. Что же было написано в том письме?

Медленно, как бы по частям, улыбка стала исчезать с лица Волобуева. Сначала перестали улыбаться глаза, затем губы и щеки. Теперь лицо его выражало только ненависть.

— К-какое письмо? — сквозь зубы переспросил он.

— То самое!

— Я же вам тогда ответил! — крикнул Волобуев. — Харламов жаловался, что к нему плохо относятся в бригаде, разводил склоку…

— Нет, товарищ Волобуев, — печально сказал Митрохин. — Он писал о другом…

— Опять ваши иезуитские штучки?! — взорвался Волобуев. — Откуда вы знаете? Где оно, это письмо? У вас в кармане?

— Нет, — покачал головой Митрохин, — вы знаете, что письма нет. Харламов разорвал его на ваших глазах. Ваш вопрос имеет риторический характер.

— Какого же черта, — в ярости кричал Волобуев, — вы опять морочите мне голову своими догадками?! Откуда вы знаете, что было в письме?

— Мне сказал Володя Харламов.

— Володя?! — крикнула Валя. — Где он? Здесь?

— Нет, Валюша. Просто я съездил к нему.

Митрохин снова обернулся к Волобуеву:

— Значит, вы предложили кончить разговор, Иннокентий Гаврилович? Все прояснилось? Вы, конечно, уже рассказали, какое письмо написал вам Харламов? Как ему тяжело было сознавать, что в движение за коммунистический труд вносятся ложь и показуха? Как вы убеждали его смириться, как угрожали ему?

— Клевета! — Волобуев ударил кулаком по столу. — Я разговаривал с ним, как старший товарищ. Пытался его убедить!..

— В чем?! В чем вы пытались убедить его, Иннокентий Гаврилович? В том, что честный советский человек должен драться за правду до конца? Нет! Вы убеждали его в необходимости закрыть глаза. Замолчать. Смириться! О, я не сомневаюсь, что вы облекли все это в самую ортодоксальную терминологию. И Харламов уничтожил свое письмо. Я думаю, ему стало стыдно. Стыдно за вас, горько за свою наивную веру в старшего товарища…

На мгновение стало совсем тихо.

— Что ж, — негромко сказал Комаров, — пожалуй, теперь и в самом деле надо кончать. Уже поздно. Всем пора домой. — Он поглядел в окно, за которым сквозь туман едва пробивался свет уличных фонарей. — На сегодня хватит. Высказались все, кроме…

Комаров обошел стол и остановился за Валиной спиной.

— Но мне кажется, Валя, вы уже сказали все, что могли. Своим упорством, своей верой в справедливость, своей преданностью человеку, которого любите.

Комаров положил руки на плечи Вали и, казалось, хотел еще что-то добавить, но в этот момент Кудрявцев с трудом произнес:

— Вы ошиблись, товарищ Комаров, молчала не только моя дочь. Я тоже…

— Знаю, Николай Константинович. Но я и не рассчитывал на то, что вы будете говорить. Я пригласил вас в надежде, что вы будете слушать. А говорить? Думаю, что не надо вам сейчас говорить… Теперь я хочу проститься с вами, товарищи. Скоро мы соберемся снова и продолжим наш разговор.

— По-позвольте! — Волобуев поднялся с места. — Хотелось бы послушать ваше заключительное слово, товарищ Комаров! В конце концов, мы в обкоме! Отсюда я должен вернуться на стройку и рассказать товарищам о том, что здесь произошло. Так сказать, ориентировать… — Он с горечью усмехнулся. — Ничего себе — хороший подарочек я привезу коллективу накануне Октябрьской годовщины! Будет на чем мобилизовать людей!.. Нет, Борис Васильевич, вы уж, пожалуйста, выскажитесь! В зависимости от вашего заключения я буду знать, как мне поступать дальше! Неужели вы думаете, что я так все это и оставлю?! Нет, простите! Я хочу послушать вашу речь!

— Значит, за праздник беспокоитесь? — с грустью спросил Комаров. — Боитесь, что будет испорчен фейерверк? А не думаете ли вы, товарищ Волобуев, что фейерверк — не единственный способ отметить наш праздник? Разве сознание, что победили и будут побеждать впредь честность, справедливость, вера в хороших людей, — разве это не главное? Вы хотите во что бы то ни стало услышать мою речь. Но не кажется ли вам, Иннокентий Гаврилович, — в голосе Комарова впервые зазвучала жесткая, холодная интонация, — что в последнее время мы произносим слишком много речей? Одна речь, другая, третья… — Он усмехнулся. — Зачем вам еще и моя речь? Вы хотите знать, что я думаю? Неужели у вас еще есть на этот счет какие-нибудь сомнения? И все же вам хочется, чтобы я непременно произнес заключительное слово? Извольте. — Он обернулся к Вале и сказал: — Поздравляю тебя… невеста!..