Леонид Соловьев - Новый дом

Гаснущим сознанием он уловил возбужденные слова Кузьмы Андреевича:

– Дура ты! Кто же тебе эдак-то приказывал?

Красные, зеленые круги вращались все быстрее и насмешливее. Кузьма Андреевич потащил доктора к постели.

…Ночью доктор с помощью Кузьмы Андреевича несколько раз подходил к окну пить молоко. Опасность уже миновала, сердце работало ровнее, дышалось легче. Но во рту еще чувствовался медный вкус.

Он проснулся и долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к сдержанному, мерному говору мужиков. Было уже поздно. Солнце стояло напротив окна и светило доктору прямо в лицо.

Он открыл глаза, приподнял с подушки тяжелую голову. Он увидел у своей постели председателя Гаврилу Степановича и все колхозное правление. Кузьма Андреевич сердито зашептал, и все вышли на цыпочках. Шапки остались в комнате. Доктор понял, что мужики вернутся.

– Лежи, лежи, – сказал Кузьма Андреевич. – Ай скушно? Хочешь, про старину скажу… Я ее, мил-человек, наскрозь помню. Пятерку заработал. Да-а-а… Места наши в старину были глухие да лесистые… Ничего мы не слышали, ничего не видели, а чтоб радиво – этого даже не понимали… Да-а… Приехали к нам, значит, из купцов из московских Флегонтов Маркел Авдеич…

Кузьма Андреевич приостановился, потом сказал нерешительно:

– А знаешь, мил-человек, ну ее к бесу, эту самую старину! Брюхо-то прошло?

Превозмогая слабость, доктор оделся и подошел к окну умываться. Кузьма Андреевич вылил все ведро на его круглую голову. Вода была холодная и густая, ветер обдувал мокрое лицо доктора. Он видел на рябиновом листке стрекозу, она покачивала длинным, с надломами туловищем, струящиеся крылья ее были едва отличимы от воздуха. Красноголовые муравьи тащили разбухшую от сырости спичку, белобрюхий паук поднимался на крышу, раскачиваясь и вбирая в себя блестящую нитку, словно была в паучьем животе заводная катушка. Петух горловым голосом разговаривал с курами, раскапывал навозную кучу, а оттуда столбом, как светлый дым, поднимались мошки, потревоженные в своем предзимнем сне. Оклевывая рябину, летали растянутыми стайками дрозды, – все было четким, прозрачным, и на всем лежал синеватый осенний холодок. Доктор подумал, что мог бы не увидеть ни сегодняшнего утра, ни стрекозы, ни муравья, ни рябины. Доктор вздохнул глубоко… еще глубже… и еще глубже, потом потянулся, полный желания ощутить каждый свой мускул, все свое тело на земле.

– Молочка? – спросил Кузьма Андреевич. – Ай чайку согреть?

– А где Устинья?

– С Гнедовым Силантием в район поехала. Кирилла в милицию повезли.

– Кирилла? – повторил доктор. – Садись и рассказывай, Кузьма Андреевич. Я ничего не могу понять.

– Да ведь чего ж сказывать, мил-человек… Сказывать тут нечего: хотел он тебя извести, этот самый Кирилл. Устинья-то, конечно, по дурости за приворотом полюбовным к нему пошла, по бабьей своей глупости…

Неслышно открылась дверь, и гуськом, по-одному, соблюдая старшинство, вошли правленцы.

Мужики сели на скамью. Гаврила Степанович поздравил доктора с благополучным выздоровлением.

– Спасибо, – ответил доктор и замолчал.

Тогда Гаврила Степанович начал держать речь.

Он приготовил ее заранее, он думал, что скажет гладко, но сбился с первых же слов.

– Ходатайствуем, – сказал он. – Все ходатайствуем…

От мужиков шел крепкий запах пота, лица были серьезны и хмуры.

– Никак невозможно уезжать от нас…

В голосе Гаврилы Степановича нарастала тревога. Он резко рванул свою сатиновую рубашку, оттянул ворот рубахи. Пониже ключицы синел глянцевитый шрам. Гаврила Степанович дышал тяжело, медлил говорить, боясь, что его повалит припадок.

– Ты вот грузчик, – наконец сказал он, растягивая слова. – Ты вот ученый. А я вот раненый. И на животе еще есть. И в ноге… Так ты, Алексей Степанов, за мою кровь учился! Мы к тебе с уважением, а ты приехал ровно на дачу – отдохнул да и обратно?

И тут всполошились мужики, загалдели, навалились на доктора, притиснули его к стене, каждый доказывал ему свое.

– Тише! – рявкнул Гаврила Степанович и выхватил из кармана клеенчатую тетрадку.

Он обрадовался, вспомнив о ней, она казалась ему неопровержимым доказательством. Он положил ее перед доктором, развернул.

– Ты смотри, амбулатория в нашем плане есть! Значит, весь ты наш план повалишь! Вот смотри – не вру, вот он, план!.. Вычеркни, ежели совести хватит! Ну, вычеркни!

Доктор поднял голову. Уши у него были красные.

– К чему столько шума? – сказал он. – Можно тихонько. А то, смотри-ка… весь пол затоптали…

Закатное солнце пробивалось через листву рябинника под окном; тяжелые, терпкие гроздья были насквозь пронизаны закатным светом.

Полчаса тому назад доктор порвал оба заявления – и в Мосздрав и в милицию. Теперь он писал своему другу большое письмо:

«…но связи между моим решением остаться на два года в деревне и этими событиями ты не уловил до сих пор. Объяснить очень трудно. Я, видишь ли, весьма гнусно чувствовал себя во время беседы с мужиками. Это, собственно, была не беседа, а суд. Они обвиняли меня в том, что я отрицаю за ними право на новую жизнь, план которой они представили мне. Амбулатория значилась в этом плане, и против нее стояла пометка красными чернилами, корявым почерком – одно слово: «выполнено». И ты понимаешь? Я не мог зачеркнуть этого слова». – И еще сильнее, чем вчера, охватила доктора тоска по бледным трамвайным молниям, по автомобильной сирене, по Москве.

Поздно вечером вернулась Устинья. Она прошла в свою комнату, не заглянув к доктору.

Доктор позвал:

– Устинья Димитриевна!

Она вошла.

– Мы будем сегодня ужинать?

– Я уезжаю от вас, – оказала она.

– Ерунда! Я знаю, что вы ни в чем не виноваты.

Она заплакала, отвернулась.

– Деревня надсмеется теперь… А я? Что я, порченая или больная?..

Она хотела уйти. Он задержал ее. Она заплакала еще сильнее…

…Ночью доктор сказал Устинье:

– Устя, ты все-таки медицинский работник. Как тебе не стыдно верить в какие-то привороты?

Она уже уснула. Доктор отвернулся. Забытье охватывало его. Он вздрогнул от осторожного, вкрадчивого шума.

У открытого окна стоял Кузьма Андреевич и шарил в комнате лучом своего фонаря.

– Я, мил-человек, – успокоил он доктора. – Сторожей проверить ходил. Как спите-то – вместе?

– А тебе что? – рассердился доктор. – Дай ты мне хоть ночью покой!

– Мне спокой твой, Алексей Степанов, не нужен. Спите-то как, вместе?.. Я чегой-то не разберу в темноте…

И направил широкий луч прямо на кровать.

– Уйди, ради бога! – зашипел доктор.

– Вот и хорошо, что вместе, – мирно ответил Кузьма Андреевич. – Она баба-королева, обижать ее не за что. Чистая баба, строгая. Вот и хорошо… А то носил ты в себе смятенье и нарушенье порядка.