Леонид Соловьев - Новый дом

Собрание притихло; через головы мужиков тянул сизый махорочный дым.

Мечты Кузьмы Андреевича рухнули. Председатель сказал, что районный исполком, заслушав его доклад и учитывая, с одной стороны, успехи колхоза в посевной кампании, а с другой стороны – отдаленность больницы, постановил открыть в колхозе амбулаторию, использовав для этого хрулинский дом.

Мужики захлопали в ладоши. Собрание окончилось.

Тимофей сказал:

– Вот и зря горб мозолил.

– А тебе спасибо, – язвительно ответил Кузьма Андреевич. – Поклон тебе низкий: поддержал ты мою избенку.

– Для хорошего человека почему не постараться? Подпорку-то возверни березову.

– Это моя подпорка.

– Как твоя?

– Эдак, – злорадно ответил Кузьма Андреевич. – Раз у моей избы, значит моя!

И ушел.

– Обождь, обождь! – кричал ему вслед Тимофей. – Моя жердь!

Возвращался Кузьма Андреевич окольной дорогой, мимо хрулинского дома. На окнах и на двери белели тесовые перекресты.

Кузьма Андреевич сердито подумал: «Эх, жизня! Верно, так и помрем в хибарке!»

Около избы его поджидала старуха.

– Кузьма, погоди!

Щекоча его бороду своим теплым дыханием, она прошептала:

– Я тут без тебя завалила стенку-то. Бревном подворотила. Ежели, мол, придут с собрания поглядеть…

Ночью подул ветер, избенку продувало насквозь. Глухо гудели корявые вербы, мешали Кузьме Андреевичу спать.

Утром он принялся за ремонт избенки. Сеялся тонкий дождь. В мягком его тумане расплывались очертания дальних сараев. Лес сразу отступил на полверсты.

Смущенная старуха говорила:

– Все хотела как лучше…

Кузьма Андреевич только покряхтывал, ворочая бревна. Они замшели в пазах и были скользкими.

Вскоре приехал фельдшер. У него были жиденькие усы, круглые совиные глаза и огромный череп, надвинутый, как малахай, на сплющенное лицо.

О себе фельдшер был чрезвычайно высокого мнения, в разговорах с колхозниками обходился двумя словами: «дяре́вня» и «дикость».

– Вы как жуки в навозе здесь живете, – говорил он. – Дяре́вня! Культурному чтоб человеку с вами никак терпеть невозможно. Дикость!

Мужики виновато покашливали. Фельдшер продолжал^

– Мне к примеру, с вами вовсе нечего делать, как я имею специальность по нервным и психическим. Какея могут быть у него нервы, – ткнул фельдшер пальцем в Кузьму Андреевича. – Дяре́вня у него, а чтоб о нервах, он даже не понимает. Или возьмем слово самое: «пси-хи-ат-рия». Кто здесь эдакое слово может понять? Дикость!

– А какое же в нем понятие, в этом слове? – любопытствовали мужики.

– Да вам что объяснять, – презрительно отвечал фельдшер. – Латинского вы все равно не учили…

Так и не узнали мужики, что значит мудреное слово «психиатрия».

Хотя фельдшер получал в районе жалованье, но даром никого не лечил. Брал он много дороже Кирилла, амбулатория пустовала. Мужики ходили туда исключительно за справками о невыходе на работу по болезни, иначе председатель не верил. Фельдшер выдавал справки охотно, потому что был почитателем собственного почерка и радовался всякому случаю лишний раз подписаться. Он долго раскачивал кисть руки, примерялся справа и слева, наконец, с размаху бросал перо на бумагу и выводил длинный завулон. Развлекаясь, он исчертил своей подписью всю «Книгу учета больных».

По штату в амбулатории полагалась уборщица. Гаврила Степанович предложил эту должность Устинье с условием, что колхозной работы она не бросит.

Устинья была вдова, муж ее утонул три года тому назад, она честно вдовствовала, никого не подпуская к себе. Многие вздыхали по ней. Она и в самом деле была хороша: крупная и по-тяжелому красивая, на переносице сходились широкие сердитые брови, красная повязка обрезала гладко зачесанные волосы.

– Так, – значительно сказал фельдшер, в его мутных глазах блеснул хищный огонек. – Подойди-ка поближе, дяре́вня.

Через пять минут мужики, сидевшие на крыльце правления, услышали доносившийся из амбулатории неясный топот и крики. Вдруг с треском, сразу на обе рамы, лопнуло окно.

– Караул! – тонко закричала Устинья и выскочила на улицу.

В ту же секунду в окне показалась потная и красная физиономия фельдшера. Он ловко на лету поймал Устинью за юбку и пытался втащить обратно.

Шея председателя побагровела.

– Пусти! – закричал он так страшно, что Кузьма Андреевич вздрогнул. Председатель встал, подошел к окну.

Кузьма Андреевич подумал, что сейчас он ударит фельдшера.

– Ты, – сказал председатель, – ты моих колхозниц не трожь!

Он медленно закрывал раму, точно отгораживая фельдшера от колхоза стеклом.

Устинья срамила фельдшера последними словами.

– Уйди! – приказал председатель.

Она ушла, поминутно оглядываясь.

После продолжительного молчания Кузьма Андреевич сказал:

– Все говорит фельдшер-то: «дикость», «дикость». А от его же самого и происходит дикость!

Деревенская улица упиралась в лес; через сквозистые вершины сосен, через их чешуйчатые стволы широкими пыльными полосами дышало солнце и зажигало стекла в хрулинском доме.

– Елемент! – сказал, наконец, председатель. – Его бы за это в газетке предать позору. А тронь его попробуй. Уедет – и останемся без амбулатории.

Голос его звучал так, словно он извинялся перед колхозниками за мягкость своего обращения с фельдшером.

С германского фронта Тимофей пришел пузом вперед: гордился своей медалью.

В колхоз он вступил последним – было приятно, что Гаврила Степанович на глазах у всей деревни ходит за ним и уговаривает. Значит, он, Тимофей Пронин, для колхоза необходимый человек, и без него дело не пойдет.

Последующая жизнь в колхозе казалась ему цепью сплошных обид. Его не выбрали членом правления, а в хрулинском доме, на который он так надеялся, открыли амбулаторию. А если бы ее не открыли, то дом достался бы все-таки не ему, а Кузьме Андреевичу.

«Как вы со мной, так и я с вами», – решил Тимофей и бросил работать. Гаврила Степанович писал ему по трети и по четверти трудодня, но Тимофей был неисправим.

Однажды он попал в бригаду Кузьмы Андреевича. Устраивали подземное хранилище для картошки. Лопаты легко входили в плотную глину и до блеска сглаживали разрез. Рубаха Кузьмы Андреевича уже посерела от пота. Он оглянулся и увидел, что Тимофей сидит, свесив ноги в яму, и курит.

– Ты что же? – спросил Кузьма Андреевич. – А работа?

– Работа?.. – сплюнул Тимофей. – Работа, она дураков любит.

Кузьма Андреевич чувствовал на себе глаза всей бригады и понимал, что обязан дать Тимофею достойный ответ.

– Дураков?.. Я вот работаю. Я, значит, по-твоему, дурак?

– А ты что привязался? – закричал Тимофей. – Знаем таких! Ударник!.. Насчет нового дома! Знаем!