Леонид Соловьев - Севастопольский камень

О, как радостно, как торжествующе и грозно загудело навстречу английским моторам сердце русского моряка! Он позабыл о своем истощении, о своей слабости: упругим и точным движением он перебросил свое тело через разбитую стенку вагона.

Он побежал вдоль путей. Англичане бомбили. Земля содрогалась, стонала – ненавистная фашистская земля, бомбы взметали в небо свирепые смерчи желто-красного пламени, взрывные волны гуляли, руша здания, опрокидывая вагоны и паровозы. Пылали нефтебаки, лопались бензоцистерны, ночь вся грохотала, шипела, гремела… Русский моряк бежал сквозь этот грохочущий ад, поглядывал только вверх да приговаривал со злобным ликованием: «Молодцы, братишки, славная работа! А ну, поддай им еще, поддай жару!» И братишки из Ковентри, из Лондона, из Глазго, словно в ответ ему, поддавали на совесть!

И он исчез, русский неизвестный моряк. Здесь, в грохоте взрывов и в пламени пожаров, теряется его след. Куда он направился, где бродил, у кого скрывался, почему, наконец, он выбрал путь на юго-запад, а не прямо на восток – обо всем этом я судить не берусь. Скажу только, что прямой путь на восток был для него, по-видимому, закрыт, и он решил возвращаться на Родину в обход, через Францию. Так или иначе, но месяца через три, а может быть, и четыре он появился в Тулоне.

А что же в этом удивительного? То ли еще бывает в жизни! В свое время русские люди уходили из хивинского плена через весь Китай и возвращались на Родину с Дальнего Востока. Если русский человек рвется с чужбины на Родину, вряд ли есть в мире сила, способная остановить его. Моряк был охвачен страстным, неудержимым стремлением к свободе, борьбе и мести, силы его духа и разума возросли неизмеримо, возросли в такой степени, что он стал как бы существом иной, высшей породы в сравнении с обычными людьми. Он легко угадывал любую ловушку, он безошибочным внутренним чутьем распознавал друзей и врагов, он был глух к мольбам и стонам своего измученного тела, по двое-трое суток без воды и без пищи он сидел в ямах, в канавах, в заброшенных каменоломнях, прислушиваясь, присматриваясь и выжидая момент, когда можно тронуться дальше. «Невероятно!» – скажете вы. Но не следует забывать еще и о том, как звучит сейчас в Европе высокое звание русского человека: многие французы помогали ему как брату, как боевому другу, спасали и укрывали его, – что могли сделать полиция и гестапо?

Однажды – и это известно – он, скрываясь в каменоломне, увидел идущую по заглохшей тропинке французскую девушку с маленькой корзинкой в руках. Он вышел навстречу девушке, она замерла от ужаса и попятилась. «Не бойся! – сказал моряк. – Рус, матрос, Севастополь!..» Он засучил рукав, и девушка увидела на его руке пониже локтя якорь, перевитый могучей цепью. «Севастополь?» – переспросила она. Моряк подтвердил: «Да, Севастополь!..» Девушка маленькой узкой рукой пожала его широкую руку, черную от загара и грязи, и ушла, оставив ему корзинку с хлебом, сыром и бутылкой молока. Подкрепившись, он просидел в каменоломне еще двое суток, зная, что девушка не приведет полицейских.

Севастополь! С этим словом он прошел через всю Францию, это слово было для него и пропуском, и паролем, и условным знаком боевой нерасторжимой дружбы.

Итак, он появился в Тулоне. В первый раз в жизни он пришел в далекий заграничный порт по сухопутью. В Тулоне встретился он с французским военным моряком. Назовем его хотя бы Пьер Патю. Неизвестно, имел ли русский моряк явку к Пьеру Патю или просто внутренним своим чутьем распознал в нем друга. Он мог распознать Пьера Патю по глазам, по тому гневному и трудному взгляду, которым смотрят на белый свет все честные, храбрые люди, страдающие за свою родину. Может быть, русский моряк просто подошел к французу Пьеру Патю, сказал: «Рус, матрос, Севастополь!», засучил правый рукав – и этого было достаточно.

Они сговорились быстро. Есть на земле, помимо бесчисленного множества больших и малых, западных и восточных языков, еще один всеобщий, международный матросский язык, известный морякам дальних плаваний всего мира. Это очень богатый и гибкий язык, способный выразить любое понятие, любую мысль; я полагаю, что на этом языке при известной ловкости можно обсуждать даже отвлеченные философские проблемы. Пьер Патю устроил русского моряка у себя дома, в своей семье. Он сказал гостю: «Жди! Время еще не пришло». – «Есть!» – ответил русский моряк и начал терпеливо ждать.

Пьер Патю жил в матросском пригороде Тулона. В ожидании должного часа русский гость помогал семье своего французского друга управляться по хозяйству, нянчил маленького Патю, пел ему вполголоса «Раскинулось море широко», а спать для безопасности уходил на чердак и ложился поближе к окну – на всякий случай.

Миноносец, на котором служил Пьер Патю, стоял в бухте, на рейде, с холодными, наполовину разобранными механизмами, лишенный хода и управления. Внешне Тулон был спокоен, но в скрытой глубине военного города шло глухое движение, гудел сдержанный ропот: моряки ждали немецкого нашествия и готовились к нему. Корабли выполнили приказ о сдаче на берег боезапаса, но часть снарядов, гранат, патронов застряла в матросских сундучках, в подушках, под койками, за обшивками, в угольных бункерах, в кастрюлях, на камбузах, в котлах и цилиндрах холодных машин. Готовился и миноносец Пьера Патю: командир приказал тайно собирать и налаживать механизмы. В следующую же ночь после этого приказания корабельный кок исчез: матросы в темноте бесшумно опустили его труп с чугунными колосниками, привязанными к ногам, на дно бухты. Наутро командир спросил, куда девался кок? Пьер Патю ответил:

– Теперь он безопасен для нас. Он был слишком честолюбив и хотел отличиться. Может быть, он даже мечтал о какой-нибудь высокой должности в полиции.

– Так! – помолчав, сказал командир. – Но у меня на корабле не хватает человека по списку. Я обязан заявить о нем. Хорошо, предположим, что он дезертировал. Пусть ищут.

– Вам нет никакой необходимости заявлять, – ответил Пьер Патю. – По списку корабельным коком значится у нас Жозеф Корню. Не все ли равно какой Жозеф Корню служит у нас – брюнет или блондин? Легче предположить, что Жозефу Корню надоело быть брюнетом, он сходил в парикмахерскую и выкрасил волосы пергидролем.

– Говорите прямо, что вы еще там придумали? – приказал командир.

Короче, русский неизвестный моряк сменил свою чердачную койку близ слухового окна на другую койку – в кубрике французского миноносца. У него появилось имя – Жозеф Корню. Матросы шутили:

– Ты был, старина Жозеф, наверное, в каком-нибудь очень, очень дальнем плавании, если успел так основательно забыть французский язык.

– А ничего! Мы и без французского обойдемся. Мы и на своем, на севастопольском, с ним сумеем при случае поговорить, с фашистом! – отвечал Жозеф Корню под общий хохот восхищенных матросов.