Владимир Битюков - Лесничиха

— Погоди… — Прикрыла глаза. — Вот тут вот вроде стояло дерево. — Топнула ногой. — Нет, вот здесь, чуть ниже.

— Да ты что?

— Нет, погоди. — Она раскидала ногами снег — внизу был мерзлый сероватый грунт. С размаху, носком сапога стала сковыривать землю.

— Идем! — приказал Порфирий злясь. — Сбесилась, что ли? — Схватил ее за руку.

— Нет, погоди… — Она сама сцепила его руку, больно стиснув запястье.

В комке земли засветились опилки. Еще стукнула, еще!.. Показался желтый, как денежка, торец…

— И вон там! — Варя потащила Петрунина шагов на двадцать дальше. Теперь она вспомнила все, до последнего кустика. Часто била сапогами по земле, летели комья. И все крепче сжимались на петрунинском запястье ее обжигающие пальцы.

Так и двигались вдоль речки по горе. У Варвары разбились, зубасто ощерились сапоги, но она продолжала колотить по земле, требуя какого-то признания. Догнавшая хозяев собака испуганно жалась к ногам Порфирия. Он не выдержал:

— И дальше валил! Аж до самого всполья!

Варя остановилась, выпустила руку. С минуту разглядывала его светлые, угрюмо-откровенные глаза. Протянула изумленно:

— Выходит, ты, Порфирий, вор!..

— Брось таки слова, — попросил он съеживаясь. — Вор — когда берут чего чужое. А это… — махнул рукой вдоль дикого берега, — ничье… Что людьми не рощено — ничье! — повторил он с нетвердой убежденностью.

Во влажных, исхлестанных ветром Вариных глазах дышали напряженные зрачки: они то узились остро и гневно, как жало пчелы, то расширялись с сочувствием и болью, словно Варя смотрела на калеку.

— Что ж теперь делать? — спросила она со стоном, озираясь. — Горе-то какое!

Он ласково дотронулся до Вари.

— Не казнись. Зароем снова, никто не догадается.

— Не воровство, а прячешь!

«От закону. Которому дерево дороже…» — хотел пошутить он, но не смог. Уныло, зябко глянул на пеньки. Варя настороженно ждала.

— А то — и хрен с ними, снегом занесет. Хоть до весны, — шепнул он, тяготясь безмолвием. — А мы с тобой — в другой лес… А то и в город махнем, в круговерть. Затеряемся… Там не то, что в лесу. В одном доме живут тыщу лет и не знают друг друга.

— Замок на душу! — выдохнула Варя. — Зачем ты это сделал, Порфирий?

— Для тебя. Неуж не понимаешь…

— Эх ты, глу-упый! Разве плохо жили? А было б еще, еще, может, лучше… Что ж теперь делать? — Она бессильно опустилась на снег, но тут же встала. Будто наступила на Порфирия: — Говори!

— Уедем, — тихо просил он. — Я уж и заявление подал. На расчет.

— Вон что-о… — с болью усмехнулась Варя. — Все обдумано! А как отвечать за преступность, подумал?

— Ничего тут такого, — пробовал он сопротивляться. — Такого самого… Война вон скоко всего понагубила. И это… можно на нее списать.

— Губили фашисты! — прямо в лицо ему бросила Варя. И неожиданно заплакала. — Ой, Порфирий, Порфирий… Что же ты натворил…

— Уедем, — тянул он ее за рукав. — А, Варюша? Я уж и документы получил.

— Понятно… — Она подняла голову. И снова усмехнулась через силу: — А говоришь — не вор… Слушай! — сказала она твердо, делая шаг. — Никуда я не поеду. Никуда!

— Это как так — никуда? — растерянно, собравшись с мыслями, спросил он. — Ты же говорила, что любишь! Что со мной ты хоть на край земли!

— Только не на тот, куда зовешь… Давай, Порфирий, что-нибудь придумывать. Давай скорей. Пойдем заявим сами… Я тоже на себя возьму вину.

— Посодят… Да ты что?!

— Отсидим вместе… Хотя, нет. Мне, наверно, нельзя…

— Людям, что ль, все хочешь доказать? — зло, ревниво скривился Петрунин.

Она придвинула к нему бледное лицо:

— Да! Хочу смотреть им прямо в глаза. Хочу просто — жить на одном месте, где похоронены родные! Хочу человеком быть… Хочу… — Она снова заплакала.

Он стоял, переступая с ноги на ногу.

Варя внезапно притихла, взглянула на вспученную на его груди шинель, приказала сурово:

— Вот что ты сперва сделаешь, чтобы хоть душу облегчить. Пойдешь по людям и вернешь им деньги.

— Деньги?! — ахнул он. И даже присел. — Да я за них здоровье надрывал! Пупок развязывал за каждую копейку! Руки погляди, руки! — совал ей в лицо посиневшие, страшные руки. — Пот мой в деньгах, кровь!.. А потом — я не деревья продавал. Труд свой законный, чистый! — И замолчал, уже ненавидя ее в эту минуту.

Варя смотрела на него с жалостью.

— Эх, Порфирий… Кроме труда еще совесть надо чистую… Иди скорей, верни эти деньги, а потом… Потом, чтобы не ждать, когда за тобой придут, — сам пойдешь и все объяснишь. Как мне…

— И без денег остаться, и свободу потерять, — отозвался он тоскливо. И крикнул зло: — А тюрьмы я не выдержу, понятно?!. — Помолчав, снова попросил тихо: — А, Варя? Уедем… Куда-нибудь подальше…

— Правда все равно откроется, куда б ни уехал.

— Не откроется! — возразил он едко. — Не-ет! Если только ты не продашь.

— Я еще никого не продавала, — медленно, чуть слышно прошептала Варя. — Но прямо тебе говорю: если меня спросят, я не смолчу. Не сумею.

— Сумеешь! — заорал он, брызгая слюной. — Вон ты как тогда, у фрицев!..

Звонкий, как лопатой, удар по лицу чуть не сбил его с ног. Порфирий проехал по земле, но успел удержаться. Стиснул обеими руками нос.

В потемневшем воздухе и на снегу плавали, лопались какие-то хлопья. Петрунин шел, спотыкаясь, до тех пор, пока в глазах его опять не посветлело. Осторожно посмотрел в ладони: крови не было. Видно, потому, что было холодно.

Он огладил грудь и оглянулся люто, услышав вкрадчивое похрустывание снега. Позади, боязливо, чуя запах человеческой злобы, ковыляла собака.

А далеко позади — вся сжавшись, крохотная — стояла Варя…

Он шел весь день, пробираясь поречными, придавленными снегом кустами и травами, и время от времени останавливался. Тайно, в глубине души надеялся: догонит его, плача, хватаясь за длинные полы шинели, Варвара. Будет бежать и просить прощения, умолять. И так — до самого людского муравейника…

Шуршали на ветру одиноко, уныло неопавшие смерзшиеся листья. Муторно поскуливала сучка…

— Тьфу! — плюнул он в сторону темного леса и двинулся дальше — в вечерние сумерки.

Трещали хрупкие травы и ветви, падали на голову и плечи невидимые шапки снега. Петрунин шел, продираясь, все дальше, пока не наткнулся в темноте и не упал, крестом раскинув руки, на пружинисто-мягкую копну.

От громкого жаркого дыхания таяла, сдувалась, как пена, легкая снежная подушка. Петрунин смахнул ее рукавами и зарылся головой в сухое, терпкое, тянущее теплом из глубины сено. Долго лежал в изнеможении, не в силах шевельнуться, сбросить со спины тяжелеющую лапу холода. В душу сквозь жалость к самому себе и острую обиду на лесничиху все глубже, льдиной проникала жуть. Мнилось: а что, если уже ищут его? Варвара это дело не оставила, нет. Могла даже пойти и заявить. Уж больно она «правильная», Варька…