Владимир Битюков - Лесничиха

Он вскочил, наступив на подлезшую под ноги собаку. Та громко заскулила.

— Тише!.. — Он закашлялся, стиснул рукавицей рот.

Шуршали, поскрипывали заросли. Кругом, куда ни глянешь, — темнота. Даже снег под ногами был темным и мрачным.

Петрунин осторожно ворохнул сено, проделал нору и забрался в копну, предварительно привязав Бобу к руке веревкой. Замер в полусонном ожидании.

Среди ночи вспуганно очнулся, услышав резкое дерганье за руку. Высунул голову. Сквозь хриплый, простуженный лай собаки чудилось вкрадчивое поскрипывание розвальней. Подумал: может, кто едет за копной? (Обычно сено вывозили по ночам.) Не выдержал, вылез из норы и, дрожа всем телом, согреваясь, побежал к пустынному высокому берегу.

Позади пластом лежала темень, а впереди, совсем недалеко, перемаргивался рой огоньков — город…

Были и другие города, по-настоящему большие и далекие. Но Петрунин шел к самому ближнему, потому как…

«Потому как, — злорадно думал он, — близко никто не убегает… Пусть поищут где-нибудь в Сибири, а я — вот он, под носом! Попробуй, догадайся!»

Выйдя на широкую дорогу, он отряхнулся, подраил рукавицей сапоги, отчего они тускло залоснились, и, уговаривая собаку не бояться машин, ступил на гладкий, как лед, асфальт въезда.

Первое, на что невольно обратил внимание Порфирий, — в городе не видать милиционеров. Но не успел пройти и сотни шагов, как встретился глазами с высоким постовым, стоявшим у голубенькой будки.

Милиционер, как видно, давно его заметил и теперь поджидал — суровый, руки за спиной, одна нога чуть впереди, поигрывает, другая — твердо уперлась в тротуар. Из-под шапки смотрели неотрывно, нестерпимо притягивающе глаза. Петрунина вдруг как-то скособочило, пригорбило. Хотел было пройти мимо — не сумел. Засуетился, запутался, смешался и, как начинающий велосипедист на столб, направился прямо на милиционера.

— Товарищ солдат? — дотронувшись перчаткой до виска, спросил постовой.

— Так точно… — выдавил Петрунин.

— Нарушаете, — сказал постовой. — Песика… — Он глянул под собаку. — Собачку эту без намордника нельзя.

— Это я мигом! — ожил Петрунин, торопливо связывая из веревки что-то похожее на уздечку.

Милиционер строго проводил взглядом одну из машин, сдвинул шапку на затылок, отчего лицо его сделалось лихим и молодым. Спросил с пониманием:

— Овчарка? Немецкая?

— Она, — с готовностью кивнул Петрунин, хотя доподлинно знал, что кровей она смешанных. Не волк, как думалось раньше, был ее отцом, а простая, видать, русская дворняга.

— Из Германии?

— Прямо оттуда, — потупился Петрунин. — Вота… Думаю устроиться в вашем городе.

Постовой улыбнулся.

— Люди нужны. Особенно такие… — оглядел Порфирия с головы до ног, — орлики. — И стал перечислять, где они требуются в первую очередь. Добавил, поглаживая Бобу: — А то можешь и к нам. Вместе с этой красавицей.

— Спасибо! — растрогался солдат. И затряс ему руку. — По… Перфилом меня. А вас?

— Гена… Так что подумай хорошенько…

Едва Порфирий оторвался от доброго — душа нараспашку — милиционера, как снова ему сделалось не по себе. Казалось, постовой специально «разводил баланду», выпытывая, что он за человек…

Но, кроме Гены, никто не останавливал.

Пробираясь с Бобой сквозь толпы аккуратных, красиво держащихся людей, Порфирий приглядывался, прислушивался, постепенно постигая, что в центре ему делать нечего. Ни за какие деньги нельзя было вселиться в переполненные, чудом уцелевшие дома. Разве только в рабочее общежитие…

Пожевывая купленный на рынке ржаной, с холодной картофельной начинкой пирог, Петрунин стоял, облокотясь о прилавок, рассеянно протягивая Бобе кусочки. Поднял утомленные глаза на молодую круглолицую торговку.

— Из деревни будешь?

— Городская, как жа! — с гордостью отозвалась молодка. — С год уж, как вырвалась из колхозу! — И пошла, и пошла рассказывать о себе.

Из ее слов Петрунин понял, что это только дураки «из грязи лезут в князи» — в центр города то есть, в самый что ни на есть. Умные люди (а к ним торговка причисляла и себя) пристраиваются где-нибудь сбоку, на окраине; отгораживают участочек земли, ставят посреди огорода времянку, чтобы потом, постепенно обживаясь, доставая помаленьку материал, обкладывать стены кирпичом или камнем, обмазывать цементом, — укрепляться основательно и навсегда.

— И много вас таких?

— Как я-то? — игриво «не поняла» бабенка.

Петрунин нахмурился, скривился и, вытянув из-под прилавка Бобу, торопливо пошел прочь от рынка.

…Поселок назывался Огородным. Это после, через много лет нарекут его Садовым в честь буйных, распирающих заборы садов. А в то время на просторном поле не было ни единого куста. Сколоченные из обрезков досок хибары, стены которых были утеплены засыпкой из опилок или торфа, стояли здесь в несколько рядов, зачем-то равняясь на далекие каменные здания. Как будто надеялись слиться с ними. Еще строже были размечены «сотки» — в линеечку, с особой справедливостью, чтобы ни больше и ни меньше, чем у основателя поселка — мужа торговки пирогами.

Все жилища казались одинаковыми. Только походив по поселку подольше, приглядевшись внимательней, Петрунин стал различать их по мелким приметам: те времянки выше, те — пониже. И крыты разно: толем, тесом, лоскутьями железа. Однако нигде не было видно, чтобы их обкладывали кирпичом или укрепляли цементом. Это торговка наврала.

Но вот в одном месте, в центре поселка, Порфирий заметил вокруг самого хилого жилища уже готовый фундамент дома. Так и будут, наверно, потихоньку, год за годом наращивать толстые, вечные стены, пока не скроют времянку с головой, пока не разберут ее, не сломают на топливо…

Люди внешне походили на времянки. Такие же невзрачные, худые, за исключением, может, «основателя» — толстого, с медвежьей шеей, мужика, сторожа городской хлебопекарни. На лицах многих еще не отмылась въевшаяся за годы войны паровозная копоть, от одежд еще не выветрился дух железнодорожных вокзалов.

Эти люди казались Порфирию такими же скрывающимися, как и он сам. Недаром таинственный поселок считался чуть ли не самым тихим местом в городе. Ни воровства, ни грабежей, ни драк. Пришлые точно сговорились меж собой не привлекать внимания милиции. Утром уходили на работу — все больше на строительство завода, и если что и тащили домой, так это законную «срезку» доски, или обрывок рубероида, или — на худой конец — пяток гвоздей. Вечером до самой темноты копались на своих дворах, постукивали обухами топоров по гулким подрагивающим стенам, словно пытали: выдержат ли они зимние ветра? И намечали ломами на мерзлой земле фундаменты будущих домов.

Барабанно отзывались стены, гудели: «Вы-ыдюжим…» Звонко, как колокол, пела земля: «Дом-м! Дом-м!..» От других шумов поселок воздерживался… Правда, однажды среди ночи раздался душераздирающий крик мальца, который родился, не дотерпев, когда примчится, буксуя в сугробах, плутая в безымянных переулках, машина, «скорой помощи». Но это было позже.