Владимир Битюков - Лесничиха

Из-под кровати на голоса вылез щенок. Лесничиха быстро подняла его, схватила с полки что-то из еды, — чего Петрунин раньше не заметил, — и затиснула щенка в запечье, загородив тряпьем. Растерянно взглянула на Порфирия.

Здесь, в избе, она вроде робела перед ним. Держалась скованно, сутуло, тиская ладони, похрустывая пальцами, и все старалась не глядеть на стол, не уступающий по яркости плакату.

Петрунин не спеша, торжественно распеленал котелок, еще дышавший теплом, поднял крышку, улыбнулся:

— Перепрел супец, перетомился. Ждали мы с им, ждали хозяйку, да и заснули.

Варя шумно понюхала воздух, удивленно заглянула в котелок. И, как и загадывал Петрунин, глаза ее счастливо повлажнели. Еще вчера прямые и строгие, они теперь казались чуть раскосыми.

— Сам вари-ил? — протянула она, как бы прислушиваясь к своим словам. — Так вот взял и свари-ил?

— Дело привычки, — скромно ответствовал солдат. И предложил, волнуясь по-хорошему, светло: — Давай, Варя, посидим, отметим встречу. Может, это судьба нам так-то… вдвоем.

Она замерла, придержала дыхание. Пытливо, глубоко, так, что у Порфирия колыхнулось сердце, глянула в глаза и тихо, с едва заметной дрожью выдохнула:

— Да-а…

И, словно освободившись от тяжелой скованности, прошлепала босыми ногами по избе, покрутилась суетливо, поправила что-то на столе, отбежала, застелила постель, взбила и поставила стоймя подушку. Потом, присев на корточки, выдвинула из-под кровати сундучок и достала легкое, розовое, видать еще не ношенное, платье. Радостно светясь глазами, повернулась к Порфирию:

— Ты погоди маленько, никуда не выходи. Слышишь, никуда! Я скоро. — И вышла за дверь.

Петрунин затаился у окна и, не моргая, долго наблюдал, как она несла на вытянутых руках розовое облачко, как скрылась за кустами ракитника и как — ему было все равно видать — разделась, засветилась смутно березовым телом. И как потом вышла — розовая и лицом и платьем, прилипшим на плечах и острых грудках. Внизу, вокруг колен платье весело, легко металось ветром. Варя возвращалась все так же босиком, небрежно скомкав старую одежду. Петрунин смиренно отвернулся.

Наискось, от окошка к двери, пронизывал избу солнечный луч. Варя вошла, наткнулась на луч, и вся изба, все темные углы полыхнули розовым пожаром.

Платье на ней было тонкое, прозрачное. С зачесанных волос еще сочились и падали за спину капли воды. Отчетливо пахло прохладой, росой, диким шмелиным медом. Порфирий влюбленно смотрел на лесничиху, на ее скуловатое мокрое лицо с чуть-чуть раскосыми теплыми глазами, и ему казалось, что он уже знает ее — давно, много лет, и что он сейчас подойдет к ней, обнимет. И вот он и вправду подходит, обнимает ее левой рукой, как жену, сохранившую за долгие лихие годы верность. Обнимает, а правой рукой, тыльной стороной ладони вытирает нежное, робкое на прикосновение лицо. Слышит кожей, волосками запястья дрожь ее горячих пухлых губ:

— Не надо…

— Скоко тебе лет? — интересуется он, потому что вчера она казалась старше.

— Двадцать один год… Маленько посидим, и ты уходи, — шепчет она, не отымая рта от его руки.

„Вона, двадцать один!“ — поразился Порфирий. И она ему сделалась еще дороже.

Плечи, и спина, и острые лопатки вздрагивали от каждого его прикосновения.

— Замерзла, Варя… — Он осторожно усадил ее на табуретку, заботливо укрыл платком.

Она раскинула концы платка и сидела не шевелясь, прямо, положив одна на другую, как первоклассница за партой, руки. Порфирий хозяйничал. Налил в миску — на двоих — похлебки, нарезал хлеба, нацедил вина — поровну, по полному стакану. Второй табуретки в избе не оказалось, и можно было шуткой попросить Варю потесниться.

Она подвинулась на самый-самый край. Петрунин тоже сел на угол табуретки так, что между ними еще оставалось место.

— Пьем до дна, — предупредил он, поднимая стакан. — За встречу нашу. И за победу.

Варя призналась, что никогда не пила.

— Но выпью, — сказала она тихо. — Раз за победу…

Чокнулись, стараясь не пролить ни капли. Петрунин залпом осушил стакан и уже со свистом, аппетитно обнюхивал корочку, а Варя все пила, морщась, обливаясь и останавливаясь на полпути.

— Пей до дна! — воскликнул он встревоженно. — За победу головы клали… Пей!

Она закрыла глаза, стиснулась так, что захрустели плечи, и, стуча стеклом о зубы, допила. С тихим стоном замотала головой. Петрунин спешно пододвинул к ней консервы, шоколадку, но Варя продолжала мотать головой, не отрывая глаз от миски с супом.

— Самое что ни на есть, — одобрил Порфирий, черпая ложкой жирного навару.

Черпали по очереди, не торопясь, Порфирий — левой рукой. Правой он придерживал Варю. Чувствовал, как оседает под его ладонью Варин бок, как нагревается тонкая материя. И сам он, Порфирий, тяжелел, и ноги его будто прирастали к полу.

Сделалось жарко, Петрунин вспотел. И у Вари на висках проступила испарина. Они сидели близко и о чем-то говорили, перебивая друг друга. Наверное, о том, как встретились чудн о . Да, Порфирий помнит, говорили об этом. Он еще смеялся над собой, как летел от ее удара.

— Так и надо, Варя! Стоять за себя! — шумел ей в горячее ухо Порфирий. Они сидели тесно, и она тоже держала его или держалась — все перепуталось: красиво, сладко. — Так и надо настоящей девушке! Потому, может, с того моменту и повредилось у меня в голове. Вот ты будешь гнать — не уйду! Потому как чувствую — навеки…

— Не надо, — слабо попросила она.

Порфирий взял себя в руки, помолчал. Пожевал что-то, заботливо осведомился:

— Вот ты, Варя, помахивала тяпкой. А у тебя обход такой громадный. Или заставляют?

— Рабочих мало, — ответила она. — Поэтому… А вообще-то я давно сама, по доброй воле. Не могу смотреть на голые заплешины.

— Какая ты, Варя… — улыбался Петрунин.

— Тут было бомбами сильно изуродовано, — словно оправдывалась она. — Партизанов всё немцы выбивали. Извор о нили… Помаленьку засыпала, подсаживала семечками.

— Те, что окапывала, сеянцы?

— Ага, из желудк о в… Питомник-то в войну совсем заглох.

— И при немцах сажала? — Он насторожился.

— Эти — нет, эти уж при наших. А есть, что и при фрицах сеяла… А что? — Она посмотрела на него, слегка нахмурилась.

— Чудн а я ты… — засуетился Порфирий, отыскивая на» столе плитку шоколада. Нашел — тут же, под рукой, — протянул Варе, коснувшись, как помадой, ее влажных губ.

Она лизнула языком коричневое пятнышко и отстранила голову:

— Это на потом. Не надо сразу всё-то…

Долго сидели полуобнявшись, слегка покачиваясь. Варя совсем захмелела. Она с напряжением смотрела на его лицо, на светлый ежик волос, шептала: — Двадцать три тебе года… — Ему было больше тридцати, но он молчал. — И все я о тебе знаю. — Смотрела в глаза. — Все-все! Чистые твои глаза, хорошие, как речка. Так все и видать до самого-самого донышка…