Виктор Устьянцев - Крутая волна

«Кто бы это? — думала Ирина, неторопливо одеваясь. — Гордей? Но Евлампия его знает…»

Увидев в гостиной Василия Федорова, она растерялась. После той ночи она много думала о нем и корила себя за то, что первой призналась ему. Признание было искренним, но вырвалось как- то непроизвольно. Ей казалось, что Василий теперь будет презирать ее, что сам он был не откровенным тогда и больше не будет искать с ней встречи. Но все‑таки, надеясь на встречу, она решила вести себя сдержанно, даже холодно и сейчас спросила с деланным равнодушием:

— Вы давно тут?

— Да уж порядочно.

— Ириша! — с упреком сказала Татьяна Ивановна, из чего Ирина заключила, что матери Василий понравился.

После неловкой паузы Василий сообщил!

— А ведь я за вами. В училище сегодня вы пуск первых краскомов, так вот хочу пригласить вас.

— Выпуск кого? — опять равнодушно спросила Ирина.

— Краскомов, то есть красных командиров.

— Любопытно, однако я сегодня не смогу. У нас в клинике сегодня мальчик умер.

— Ну тогда… — Василий смущенно теребил стрелки брюк. — Тогда конечно… Простите, я не знал.

Тут опять вмешалась Евлампия:

— А ты пойди, развей горюшко‑то. Жалко, конешно, малое дитё. Господи, упаси его душу невинную! Да ведь сколько их мрет? Всех‑то не на- жалеешься, а жить надо. У тебя еще и свои детки будут, с ими горести хватит. Иди, иди одевайся! — Она буквально вытолкнула Ирину из гостиной.

Выпускной вечер первых краскомов флота показался Ирине скучным, было слишком много речей, все были озабочены, даже песни пели слишком серьезные, как в церкви. К тому же у Ирины не выходил из головы умерший мальчик, она опять загрустила, и Василий, заметив это, предложил просто прогуляться по городу.

С залива тянул сырой холодный ветер, он гнал по набережной обрывки газет, подбирал окурки, сгребал рано опавшие листья, фонтанчиками взвивал пыль на мостовой. Василий накинул на плечи Ирины бушлат и сказал, кивнув на проходивший по Неве корабль:

— Живет флот! Вот еще один корабль на ходу.

Ирина посмотрела на корабль, ничего особенного в нем не нашла, более того, даже в неровном свете уличных фонарей было заметно, что он весь обшарпан и местами поржавел, и ее удиви ло, что Василий сказал о нем с такой гордостью. И вообще ей не хотелось, чтобы он и с ней продолжал тот скучный разговор, начавшийся на вечере. Но она боялась и другого: как бы он не продолжил того, что было тогда, возле их дома. Боялась, наверное, потому, что слишком хотела этого разговора.

Василий молча шагал рядом с ней, не решаясь взять ее под руку. Тогда она сама взяла его руку, просунула себе под мышку и тут же почувствовала дрожь во всем его теле.

— Ты замерз? — Она уступила ему полу его бушлата, он просунул под нее руку, ладонь его легла на спину Ирине, почти совсем закрыв ее, и тотчас Ирина ощутила, как тонко, обрывисто натянулись в ней нервы, испугалась и, вывернувшись из‑под бушлата, воскликнула:

— А мосты‑то развели!

Она только сейчас и заметила, что на Неве развели мосты, хотя это ее никак не обеспокоило, ей совсем не хотелось идти домой.

Ну и черт с ними! — Он снова накинул на нее бушлат.

— Наши будут волноваться.

— Да они, наверное, десятый сон смотрят…

Когда, уже в четвертом часу утра вернулись домой, там еще никто не спал, и мать встревоженно спросила:

— Ириша, что случилось?

— Ничего, просто развели мосты, и мы не могли выбраться с Васильевского острова, — объяснила Ирина, стараясь ни на кого не смотреть, потому что в ней все кричало: «Да, случилось! Я люблю его!» Любовь обрушилась на нее со всей силой и понесла куда‑то стремительно и жутко, так, что замирало сердце.

Потом, когда все улеглись спать, она прислушивалась к себе и к тому, как скрипит под Василием раскладушка в кухне Он, наверное, тоже долго не мог успокоиться, и, когда Ирине показалось, что он уснул, она на цыпочках прошла «а кухню, чтобы посмотреть, как он спит.

Сквозь закопченное окно тускло процеживался розовый свет умирающей ночи, он падал на Василия неровно и призрачно, и в этом дрожащем свете лицо его казалось неясно — размытым, как в тумане; чтобы разглядеть его, Ирина склонилась над ним, осторожно коснулась кончиками пальцев его темных жестких волос. Он открыл глаза, так же осторожно взял ее руку л поднес к губам. Он даже не коснулся ее ладони губами, лишь уронил в нее теплую струйку дыхания и тут же испуганно отстранил руку. До слуха Ирины донесся скрип паркета, она подняла голову и в темном проеме двери увидела розовый силуэт. «Мама!» — узнала она и уже вслух, шепотом спросила:

— Мама?

Мать молча опустилась на колени рядом с ней, обняла ее и тихо спросила:

— Не спится вам, дети? Не хочется спать? И верно, такая чудная ночь! Я вам не помешала? — И, прислушавшись, спросила в темноту: —Это ты, Саша? Зачем встал?

Из темноты коридора вышел Александр Владимирович.

— Да вот покурить захотелось… — Он чиркнул спичкой, прикурил и ткнул пальцем в проем двери. — Дом с привидениями, а не коммунальная квартира. Как думаете, кто там притаился в глубине коридора?

— Евлампия, — угадала Ирина.

— Дак ведь, поди, третьи петухи пропели, — оп равдалась из темноты коридора Евлампия. — И так всю ночь полуношничали. И чего не спят? Совсем порядку в доме не стало.

— Какие петухи, Евлампия? — спросила Ирина. — Я не слышала, чтобы в городе петухи пели. Трамваи звенят. Вот слышите? Первый пошел.

Звонок первого трамвая всполошил всех.

Евлампия спохватилась:

— Господи, а я еще неодетая! — и так же неслышно исчезла, как появилась.

Отец придавил окурок и озабоченно сказал:

— А у меня — операция. — И тоже ушел, — И мне, пожалуй, надо вставать, — с сожалением сказал Василий.

— И нам пора. — Мать обняла Ирину за плечи и увела из кухни. — Пойдем, дочурка, на балкон.

С балкона им открылось темное, мрачное ущелье улицы, из глубины его дохнуло сыростью вчерашнего влажного ветра с залива. Ирина поежилась:

— Холодно, как в склепе.

Мать обняла ее:

— Выросла ты, Иришка!

А под окном шумел золотистыми листьями тополь, пересчитывая их в падавших из окон верхних этажей отсветах восходящего солнца.

— Господи, хорошо‑то как! — воскликнула мать.

— Хорошо, — подтвердила Ирина и уткнулась ей в грудь. — Мам, ты знаешь… Я боюсь сказать…

— Не надо ничего говорить, я понимаю, дочурка…

Они постояли молча и, может быть, еще долго простояли бы так, но на балкон вышел Василий, уже одетый, и робко сказал:/

— Татьяна Ивановна, извините…

Мать тотчас ушла, оставив их вдвоем в розо вом пламени поднявшегося над крышами солнца, не забыв однако, напомнить:

— Ириша, ты не одета.

Ирине только теперь стало стыдно, потому что она чувствовала, как солнечные лучи просвечивают ее насквозь, совершенно обнажая ее.