Виктор Устьянцев - Крутая волна

— Разгул реакции, разброд и шатания в общественном движении кончились, поднимается крутая волна нового революционного движения. Нужны практические действия…

Гордейка почти ничего не понял из того, о чем говорили Федор с Цезарем. Уплетая за обе щеки колбасу с белым хлебом, запивая сладким чаем, он исподтишка разглядывал гостя и почти не слушал, о чем тот говорил. Гордейка думал о том, что вот бы и ему выучиться и жить в городе, есть колбасу с белым хлебом, попивать чай и говорить такими же непонятными словами. В городе он ни разу не был, слышал о нем только от дяди Петра, и город представлялся ему чем‑то сказочным, в нем все было светлое и чистое, как в горнице у Акульки.

Наевшись до отвала, Гордейка разморился, залез на печь и сразу же заснул. Где‑то в подсознании у него застряли последние слышанные им слова: «социал — демократия», «самодержавие» и «переворот». Эти слова снились ему всю ночь. Со циал — демократия снилась в виде Акульки. Она стояла посреди горницы, вся разряженная в яркие, цветастые одежды, на голове у нее, как у богородицы на иконе, был надет медный таз. Она сама держала в руках Ваську Клюева — одной рукой за шиворот, другой за штаны — и переворачивала его. Васька крутился, как мельничное колесо, и смешно болтал ногами. А за спиной Акульки сидела на фикусе ворона и каркала: «Карать его! Карать его!»

Откуда‑то из другого угла, как из лесу, доносилось эхо; «Де — мо — кра — тия! Де — мо — кра — тия!»

То ли от этих снов, то ли потому, что переел на ночь, Гордейка спал плохо, с утра у него болела голова, и он даже обрадовался, когда Федор сказал:

— В школу ты сегодня не пойдешь, а сбегаешь домой за отцом. Скажешь, что в гости его зову, потому как свойственник из города приехал.

Гордейку опять сытно покормили, потом он стал на лыжи и пошел в Шумовку. Погода была тихая, снег рассыпчатый, лыжи по нему скользили легко, и Гордейка добрался до Шумовки меньше чем за два часа.

В кузне отца не было — он чистил скребком Воронка в стайке. Воронка купили недавно, он еще не привык к Гордейке, косил на него карим глазом и храпел. Отец, узнав про гостя, тут же стал запрягать Воронка, а Гордейка забежал в избу и сунул матери завернутый в чистую тряпицу кусок колбасы и белую булку — гостинец Цезаря. На гостинец тут же накинулсь все сразу, но мать поделила его поровну между детьми, забыв, однако, про себя. Она только понюхала булку и удивленно сказала:

— Гли — кось, какой духовитый! И как такой пекут?

Гордейка поглядел на ее вздувшийся живот — в семье ожидалось прибавление — и полез за пазуху. Там лежал у него кусок колбасы, которым Федор снабдил его на дорогу.

— А это тебе, мама.

Степанида торжественно приняла кусок, перекрестилась, погладила сына по голове и ласково сказала:

— Спасибо тебе, кормилец!

У нее навернулись на глаза слезы, и Гордейке вдруг стало до боли жаль ее. Раньше он как‑то вроде бы и не замечал ее, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Теперь, не видя ее по неделе, а то и по две, он тосковал по ней, ему не хватало прикосновения ее жесткой руки, ее голоса. Степанида редко ласкала детей, нужда больше заставляла ее покрикивать на них, нежность ее распространялась только на самого младшего, а поскольку они рождались почти каждый год, то не успевали оценить ее ласки. Гордейке в этом смысле повезло — после него долго никого не было, и мать относилась к нему нежнее, чем — к другим. Может, поэтому и он с ней был поласковее других. И еще она любила его за то, что мастью он выдался весь в отца и хватка у него тоже отцовская — настырный.

— Вот выучусь, поеду работать в город, одной колбасой тебя кормить буду, — пообещал Гордейка.

Тут Степанида и вовсе расплакалась. И Гордейка выскочил из избы, чтобы не зареветь самому.

Когда они приехали в станицу, в избе Федора уже сидели кроме него и Цезаря печник Вицин и пимокат Косторезов. На столе весело посвистывал двухведерный самовар. Егор со всеми поздоровался за руку, а с городским дядей Цезарем даже обнялся. Гордейка так и не понял, откуда они знают друг друга, потому что отец велел ему идти к Вициным.

После той ночи на кладбище Гордейка особенно подружился с братьями Вициными, часто бывал у них; его приходу и сейчас никто не удивился. Семья Вициных была тоже большая: кроме Вовки и Юрки было еще четверо девчонок да всегда толклись двое — трое чужих. Жена печника Любава была женщиной на редкость приветливой, крутясь по хозяйству, успевала вникать и во все ребячьи дела, иногда им что‑нибудь рассказывала. А рассказчицей она была просто незаменимой: ее плавная, пересыпанная прибаутками речь будто привораживала ребят — они, как цыплята за клушкой, ходили за Любавой и как‑то незаметно для себя помогали ей по хозяйству.

Вот и сейчас, заметив Гордейку, Любава сказала:

— Лезь на печь, а то посинел, как опупок. Кешка, принеси дров.

Гордейка быстро разделся и полез на печь, а Кешка Косторезов пошел в подсарзй за дровами. На печи Вовка, Люська и Венька Соколов хлопали потрепанными картами — играли в пьяницу. Гордейку тут же приняли играть. Потом они высыпали из пимов помидоры, выбрали пожелтее и стали есть. Вскоре к ним присоединились и Кешка с Юркой.

Ночевал Гордейка тут же, на печи, между Вовкой и Юркой. Девчонки спали на полатях, оттуда долго доносился шепот — это Люська что- то опять рассказывала. Она была вся в мать, та кая же говорунья, обладала неиссякаемой выдумкой, ее рассказ иногда длился несколько дней подряд и обрастал все новыми и новыми страшными подробностями. Девчонки, слушая ее, замирали от страха, ночью кто‑нибудь из них вскрикивал во сне или начинал стонать. Тогда Вовка, спавший чутко, нашаривал в углу пим и швырял его в темноту полатей. Почему‑то это всегда помогало — в избе опять водворялась тишина.

Наутро, когда Гордейка вернулся к Федору Пашнину, там уже не было ни отца, ни дяди Цезаря.

— Что, брат, проспал отца‑то? — спросил Федор. — Ты на него не обижайся, он уехал чуть свет, повез Цезаря в город.

Отец вернулся из города только на четвертый день. Он привез Гордейке настоящий ранец, точь- в — точь как у Саньки Старикова, только поновее. Гордейка переложил из холщовой котомки книжки, надел ранец за спину и отправился к Вициным. Он нарочно сделал круг и прошел мимо дома есаула Старикова, но Санька, должно быть, не видел его, а то бы выскочил. Зато на Вициных ранец произвел большое впечатление — все по очереди примеряли его и рассматривали, как диковину. Только Люська небрежно скользнула по нему взглядом и фыркнула:

— Подумаешь, сумка!

Гордейка знал, что ей тоже хочется посмотреть и примерить ранец, но она привыкла сама быть окруженной вниманием и сейчас ревниво следила за тем, как все увиваются около Гордейки.