Виктор Устьянцев - Крутая волна

Он тихо открыл дверь в лазарет и замер от удивления: за столиком сидела дочь профессора Глазова Ирина. Вот она обернулась, тоже узнала Гордея и широко раскрыла и без того огромные глаза:

— Вы?

— Здравствуйте, — шепотом поздоровался Гордей. — А вы‑то откуда взялись?

— Я здесь работаю. С сегодняшнего утра.

— Ясно. — Гордей обвел взглядом зал. — Егорову Наталью знаете?

— Да, она спит вон там, в углу.

— Разбудите ее.

Ирина встала, пошла было в глубь зала, но тут же вернулась и, потупившись, выдавила:

— Я вам должна… В общем… Идемте, я вам все расскажу. Пойдемте туда.

Она выбежала в коридор, Гордей вышел за ней. Ирина стояла, прижавшись спиной к стене, испуганно смотрела на Гордея и бормотала:

— Нет, я не могу себе простить… Это ужасно… Вы поймите, я должна была что‑то сделать… Я вам сейчас объясню.

Гордей уже догадался, о чем она хочет рассказать.

— Не надо, я уже все знаю. Я ведь был у вас дома и знаю, что вы ничего не могли сделать, ничего. Вы не виноваты…

— Нет, виновата! — воскликнула Ирина. — Я должна была предвидеть… Ах, как это гнусно и страшно!

Она вздрогнула, закрыла лицо руками и зарыдала. Говорить ей о том, что вчера видел ее брата, сейчас не стоило.

— Ну ладно, успокойтесь. — Гордей погладил ее по голове. Ирина уткнулась ему в грудь и зарыдала еще пуще. А он гладил девушку по голове и не знал, что сказать, как утешить.

Из лазарета выглянула Наталья и в изумлении остановилась. Потом брезгливо сказала:

— Какая гадость! — и резко захлопнула дверь.

«Вот незадача!» Гордей отстранил Ирину и рванул дверь. Наталья шла в свой угол, он догнал ее на полпути, взял за плечи. Она резким Движением сбросила его руки и прошептала:

— Какой негодяй! И эта… Господи, совсем девочка, а туда же!

*

— Погоди, ты что подумала? Ты послушай…

— Не хочу ничего слушать. Ничего!

— Нет, ты выслушай! — Гордей повернул ее к себе.

Кто‑то поднял с кровати голову, сердито сказал:

— Нельзя ли потише?

— Пойдем, я тебе все расскажу. — Гордей снова взял Наталью за плечи, повел к выходу. Она нетерпеливо отстранилась:

— Оставьте! Мне противно на вас смотреть, подлый развратник!

Тогда он подхватил ее на руки и понес. Наташа пыталась вырваться, но он крепко держал ее.

Ирина стояла уткнувшись в стену, худенькие плечи ее вздрагивали, она по — детски всхлипывала. Гордей поставил Наталью рядом с ней, эта тоже теперь плакала, из глаз ее, наполненных презрением, падали одна за другой крупные, как стек- ляные бусы, слезинки.

— А ну‑ка перестаньте! — прикрикнул Гордей.

Испуганные его окриком, они обе затихли.

— Теперь вот слушай, — сказал Гордей, обращаясь к Наталье. — При ней. Эта девочка привела к себе домой нашего раненого матроса Дроздова. А ночью пришли какие‑то люди и убили его. Она убежала из дому, пришла сюда. Она не виновата, а переживает. Теперь понимаешь, о чем мы с ней говорили?

— Понимаю. — Наталья пальцами смахнула со щек остатки слез.

— А ты вон чего подумала! — с упреком сказал Гордей.

— Я не могу себе простить… — Ирина опять зарыдала.

Наталья несколько мгновений смотрела на нее, потом обняла- Ирину и повела в лазарет:

— Успокойся, ты тут ни при чем. Пойдем, я дам тебе капли.

Они ушли, а Гордей прислонился к стене и закурил. «Вот ведь как нелепо получилось! — подумал он. — И как она сюда попала?»

Но он не только не ощущал досады, а даже испытывал какое‑то удовлетворение, и не оттого, что все кончилось благополучно, а оттого, что Наталья вот так ко всему отнеслась. «Ревнует, — значит, любит» — говаривали в таких случаях, и сейчас Гордей готов был верить этому.

Наталья вернулась быстро. На ходу застегивая куртку, предложила:

— Пойдем на улицу, здесь душно, накурено.

Площадь была белой, ветер немного утих, но снежная крупа все сыпалась и сыпалась. Наталья нагребла ее полные пригоршни, смяла в тугой скрипучий комочек, прижала его к щеке.

— Вот и зима начинается.

— Еще растает.

— А я почему‑то люблю снег. И вообще люблю зиму, — мечтательно сказала Наталья и, помолчав, тихо спросила: — Не сердишься на меня? Так нелепо все получилось.

— Бывает, — снисходительно чсказал Гордей. И чтобы переменить разговор, сообщил: — Знаешь, я видел твоего отца.

— Где?

— В Смольном. Я ему сказал, что ты здесь.

— Он очень сердился?

— Нет, не очень. Только просил тебя поберечься. Ты его пойми, одна ты у него.

— Да, одна, — задумчиво сказала Наталья.

Они вошли в парк, здесь было тише, слышно, как похрустывает под ногами снег. Наталья взяла Гордея под руку, прижалась к нему. Этот ее неожиданный жест взволновал Гордея.

— Замерзла? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Нет.

— А я, наверное, завтра вернусь на корабль.

Наталья остановилась, опустила голову. Потом тихо спросила:

— Это обязательно?

— Да, нужно.

— Я понимаю, но…

Больше она ничего не сказала, опять взяла его под руку, прижалась к его плечу, и они долго шли молча. Потом Гордей спросил:

— Может, тебе лучше вернуться к отцу?

— Он об этом просил?

— Нет. Он знает, что ты не могла иначе.

— Не могла. Я бы потом никогда не простила себе, если бы осталась дома. Ты понимаешь? — Она остановилась, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Понимаю. Я бы тоже не простил.

— Мне?

— Нет, себе.

— А мне?

— Ты женщина, тебе вовсе не обязательно. Не женское это дело — война. Обошлись бы как- нибудь и без вас.

— Вот как ты думаешь?

Кажется, она обиделась, даже отпустила его руку.

— Ну ладно, не сердись. — Гордей обнял ее за талию и примирительно пояснил: — Я просто так.

— И просто так не надо. Обещай, что больше не будешь, — потребовала Наташа.

— Хорошо, обещаю. А ты обещай, что будешь беречь себя.

— Постараюсь, — не очень уверенно сказала она и снова взяла его под руку.

Они долго шли молча. В верхушках деревьев тихо шелестел ветер, срывал последние листая, которые темными пятнами ложились на чистый снег. А сверху падала уже не колючая мелкая крупа, а крупные мягкие хлопья, они кружились и кружились, оседали на ветках деревьев, таяли на губах. Погасли последние огни в домах, и только дворец все еще был ярко освещен. Там спали первые бойцы революции. А в комнате на втором этаже, склонившись над картой, сидел смертельно уставший человек и задумчиво смотрел на тонкие разноцветные линии, причудливо переплетенные в красные, синие и зеленые узлы. Широкая черная стрела рассекала их и упиралась своим острием в извилистую линию фронта. Местами линия обрывалась.

Все эти линии, узлы и стрелы были нанесены на карту неделю назад. Куда они сейчас переместились, где он, этот фронт? Из последних отрывочных сведений можно было понять только одно: фронт не просто близко, а всюду. И может быть, эта ночь — последняя спокойная ночь на многие месяцы и годы. Может быть, завтра, через час, через минуту тишина лопнет от внезапного взрыва, высоко взметнется пламя, кровавые отсветы его упадут на этот первый снег, укрывший исклеванную снарядами, истерзанную землю тонкой белой простыней, крахмально похрустывающей под ногами.