Виктор Устьянцев - Крутая волна

Он тоже долго выстукивает и выслушивает Шумова, изредка бросая короткие реплики по- латыни. Наконец тяжело поднимается, сует трубку в карман и никак не может попасть. Дежурный врач помогает ему положить трубку, подхватывает профессора под руку. С другой стороны его поддерживает отец. Они медленно продвигаются к двери, но не доходят до нее. Шумов спрашивает:

— Как там у меня?

— Все пгекгасно! — не оборачиваясь, бросает Гринберг. — Легкие. у вас чистые. Но в Петегбугге вам больше жить нельзя. Вы сами, говогят, с Угала? Вот туда и поезжайте. Там воздух сухой, а тут сыго. Отвгатительный климат!

В клинике Петр стал поправляться быстрее, через неделю уже начал вставать и ходить по комнате, а еще через неделю ему разрешили выйти во двор. День выдался на редкость тихий, светило солнце, в его лучах ослепительно блестел снег. Петр зажмурился, улыбнулся и сказал:

— Денек‑то какой! Сейчас бы в лес!

— Не разговаривайте, — строго предупредила Ирина, — и дышите носом, а то застудите легкие.

— Ладно, буду молчать, — согласился Петр. — А вы идите, а то сами застудитесь, вон как легко одеты.

Но Ирина не ушла. Приноравливаясь к его шагу, придерживая его за локоть, все повторяла:

— Не спешите, идите осторожно.

Петру стало смешно: во — первых, он не так уж слаб, чтобы его поддерживать, а во — вторых, если и случится что, разве эта хрупкая девочка удержит его? Его вообще удивляло, что здесь, в клинике, ему _уделяют так много внимания, а эта Ирина почти не отходит от него, будто в клинике нет других больных.

— Папа настаивает, чтобы я вас сопровождала и на Урал, — сказала Ирина.

— А вы не хотите?

— Нет.

— Между прочим, я тоже не собираюсь туда ехать. У меня и здесь хватит дел, только бы выбраться отсюда поскорее.

— Однако профессор Гринберг сказал, что вам непременно надо уехать…

— Мало ли чего они скажут.

Петр и в самом деле не собирался уезжать.

После обеда пришел Михайло и сказал:

— Я говорил с профессором, он настаивает на твоем выезде. Значит, надо ехать. Попутно кое- какие поручения выполнишь. С Дыбенко я все согласовал, он не возражает. Вот документы. Это на тебя, а это на сопровождающую сестру.

— Она не хочет ехать. Да что я, один, что ли, не доберусь?

— Ты плохо представляешь, что сейчас творится на железной дороге.

— Тогда пусть кто‑нибудь другой едет. Зачем человека посылать насильно?

— Насильно, конечно, незачем посылать, да профессор настаивает, чтобы ехала именно она. Какие уж там у него соображения, не знаю…

А соображения у профессора Глазова были самые простые. Он хотел отправить дочь подальше от фронтов, от революций, от всей этой ужасной неразберихи, в которой так легко запутаться и потерять голову. Александр Владимирович сознавал, что, как только он выпишет из клиники этого Шумова, уйдет и Ирина. Он не понимал, почему дочь так рвется на войну, что ей там понадобилось. Он много раз спрашивал ее об этом, Ирина лишь отмахивалась:

— Ах, папа, тебе этого не понять.

Возможно, он чего‑то и не понимает. Его глубоко обижало упорное нежелание дочери объяснить, в чем же все‑таки дело. Впрочем, он не особенно и настаивал на таком объяснении, смутно догадываясь, что причиной всему явился поступок Павла. В конце концов, если даже Ирина останется здесь, у него нет никакой уверенности в том, что она задержится надолго. К Петрограду опять идут войска Керенского. Да и в самом городе неспокойно. Неизвестно, что будет завтра. Может быть, завтра начнутся еще более непонят ные события, и трудно предугадать, во что они выльются. «Мы живем на пороховой бочке, взрыв может последовать в любую минуту, — думал профессор. — На Урале ей будет спокойнее. Там, в центре России, нет ни фронтов, ни перестрелок по ночам, туда, надо надеяться, не дойдут и немцы. Шумов — человек надежный, к Ирине он относится заботливо, надо полагать, сбережет ее. Не вечно же будет продолжаться эта кутерьма? Поживет там Ирина месяц — другой, все успокоится здесь, можно будет возвращаться… Конечно, эта ее поездка связана с известными хлопотами и каким‑то риском. Но там риск меньше. И Шумов будет оберегать ее…»

К Шумову профессор проникся таким уважением, что не боялся ему доверить даже судьбу собственной дочери. Вообще Шумов был для Александра Владимировича открытием. Не потому, что он так резко отличался от его постоянных пациентов. Они люди в прошлом состоятельные, но в большинстве своем заурядные. Шумов менее образован, даже несколько грубоват, мужицкое в нем никуда не спрячешь. Однако он незауряден и благороден. У него твердые убеждения и принципы, инстинктивная чуткость к людям, а главное, та природная доброта, которая в русском мужике так удивительно сохраняется, несмотря на жестокость условий существования.

Разговаривая с Шумовым, профессор все больше и больше убеждался в том, что к власти в России пришли не дикари, как об этом говорили в кругу его знакомых, а люди, знающие, куда и зачем они идут. Александр Владимирович, поглощенный своими медицинскими делами, был всегда далек от политики. Его либеральные суждения скорее были данью моде, чем убеждением. Он и сейчас не особенно старался вникать в смысл происходящих событий. Однако он вдруг сделал для себя, казалось бы, простое, но удивительное открытие: интересы этих людей, делающих новую, пусть еще не понятно какую, но все‑таки новую жизнь, и его собственные интересы совпадали в главном — в заботе о человеке.

Он, профессор, всю свою жизнь посвятил тому, чтобы исцелять людей от физических недугов. За долгие годы работы он видел, что многих болезней можно было бы избежать, если бы люди лучше питались, одевались, не жили в таких антисанитарных условиях, так скученно и нелепо, если бы они были более образованны. И профессор видел пути избавления людей от физических недугов не только в лечении, но и в образовании людей, в ознакомлении их хотя бы с элементарными правилами человеческого общежития. Он не раз выступал перед рабочими с лекциями о вреде курения и алкоголя, о правилах бытовой санитарии. И с огорчением замечал, что его слушали вежливо, но не очень внимательно, с какой‑то снисходительной насмешливостью.

И только теперь он начал догадываться о причинах этой снисходительной насмешливости. Сами рабочие лучше его понимали, что плохие условия существования — не их собственные пороки, а социальные пороки общественного устройства. И вот эти люди, вроде Шумова, преобразуют общество именно для того, чтобы избавить его от пороков. И если он, профессор Глазов, боролся со следствиями недугов, то эти люди хотят искоренить их причины.

Он плохо разбирался в происходящих событиях, совсем не разбирался в учении большевиков, но уже одного того, что он понял вот эту их глав ную заботу, было вполне достаточно, чтобы он йе только не стал врагом большевиков, а начал помогать им. Многие знакомые отвернулись от него, открыто осуждали его за то, что он пошел работать в советскую клинику и вообще «снюхался с Совдепией».. Это было особенно тяжело. Он легче переносил неудобства утренней трамвайной толкотни, чем изоляцию от прежнего круга знакомых.