Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

— Олютка,— крикнула она.

Дочь не отозвалась.

— Спишь? Ну, спи.

Она снова чиркнула спичку. Спичка потухла, и коробка упала на пол. Мать долго возилась, искала спички, тихо ругалась:

— Где вы тут?.. Тьфу!.. Окаянные!.. Тьфу!.. Чтобы вам!.. Тьфу!..

Отыскав спички, она принялась зажигать лампу. Спички вспыхивали и гасли. Слабый свет на мгновение освещал ее лицо. Посапывая носом, мать сердито ворчала:

— Я вам покажу!.. Тьфу ты, окаянная спичечка!

Треснуло и покатилось по столу стекло от лампы.

Наконец, Лукерья зажгла лампу и стала раздеваться.

Оля украдкой смотрела с печки. Мать, пошатываясь, ходила по избе. Лицо ее было красное. Она грузно свалилась на кровать и, растянувшись на спине, широко раскинула руки. Ее дыхание было громко, прерывисто. Смотря неподвижными глазами в темный потолок, она что-то обдумывала, потом улыбнулась и крикнула:

— Олютка!

Дочь не отвечала.

— Слышишь, тебе я говорю?

— Что, мама?

— Ты что, оглохла? Не откликаешься.

— Что?

Девочка почему-то испугалась матери, а та почти весело проговорила:

— Эх ты, горемычная человеченка. Хочешь, я тебе тятю приведу?

— А где он?

— А вот увидишь.

Помолчав с минуту, мать задорно, точно кому-то возражая, проговорила:

— А что нам?.. Не больно-то я испугалась... Тьфу!

Мать смолкла. Ольга долго не решалась поднять голову. Наконец, выглянула с печки. Мать, полураздетая, спала. Керосиновая лампа тускло горела. Стекло закоптилось, и огонь в лампе вспыхивал, как злой, насмешливый глаз под черной бровью. Оля осторожно слезла на пол, сбавила огонь. Мать в это время застонала и, скрипнув зубами, проговорила сквозь сон:

— Изверги!..

Оля вздрогнула. Темный потолок в полуосвещенной избе хмуро насупился толстой матицей. С улицы смотрела ледяная зимняя ночь двумя мглистыми пятнами окон. Изба, казалось, была наполнена неясными шорохами. Думалось, что вот сейчас откроется черная дверь и войдет тятя. Оля залезла на кровать, прижалась к матери, в испуге дернула ее за рукав.

— Мама!.. Мама!.. Ты спишь?

Мать не шевелилась. Она мертвецки спала. Полная грудь высоко поднималась двумя буграми. Наконец, мать зашевелилась, охватила рукой девочку, прижала к себе и закутала одеялом.

Когда умер Савелий, люди говорили об этом просто, как о самой обыкновенной истории. Должно быть, не было большой охоты говорить о смерти — не так, очевидно, сладко брать ее на язык. Но совсем другое дело — Лукерья приобрела себе мужа. Да и приобрела «незаконно» — без венца, без попов и вдобавок вскоре после похорон мужа, «у которого еще не успели остыть ноги». Причем взяла такого ледащего мужиченку — Сидьку Жигарева — проходимца. Многоязыкая молва старательно принялась точить зубы, когда Сидор Жигарев поселился в ермолаевском домике.

Это был человек, безжалостно потрепанный жизнью. Его лицо с вогнутым тонким носом, изрытое шрамами, было цвета ржавчины. Борода рыжеватым спутанным клоком сбилась почти у самой шеи, а маленькие плутоватые глазенки хитро запрятались под золотистые брови и бойко бегали, поблескивая умом и сметливостью.

Оля недоверчиво встретила нового отца. Она боязливо сторонилась его. Ей не нравились его руки: они были крючковатые, осыпанные веснушками, тоже будто заржавленные, как и лицо.

Но Сидор был к ней ласков. Раз он попробовал притянуть ее к себе и погладить по голове. Она затопала босыми ножонками, завизжала, вырвалась и убежала за печку. Печка теперь стала ее обычным местом, откуда она внимательно наблюдала за новой жизнью, пришедшей вместе с Сидором.

Утрами Сидор вставал и уходил на работу, а возвращался только к вечеру «навеселе».

Оля сразу узнавала его далекий голос. Соскакивала с печки, подбегала к окну и смотрела на улицу сквозь закиданное снежными узорами стекло.

— Дядя Сидор идет опять пьяный.

А Сидор, неспешно шагая по дороге, старательно выводил звонким тенором свою любимую песенку:

Оля дышала на стекло, на льду протаивала дырка, и через нее девочка смотрела в зимнюю мглистую ночь, прислушиваясь к песне:

Сидор приходил веселый. Закинутая немного назад голова его с редкими, мягкими рыжеватыми волосами и лысинкой в пятачок слегка покачивалась, глаза, смеясь, искрились. Он торжественно ставил на стол распечатанную бутылку с водкой, небрежно выкидывал из глубокого кармана плисовых шаровар две-три копченых воблы, садился на лавку и говорил всегда одно и то же:

— Обыкновенно... Правильно...

Как-то раз он пришел весь измазанный патокой. Встал среди избы и с пьяной улыбкой сказал:

— Лижите меня... Ну?

Борода и волосы его были склеены патокой, а на овчинном полушубке стеклянели жирные пятна.

Лукерья, брезгливо топыря пальцы, принялась раздевать Сидора.

— Где хоть тебя носило?

— Я?.. У Митрошки Карпова был в лавчонке и кадушку с патокой пролил, а в патоку эту тело мое вдруг упало... IB патоке искупалось... Лижите меня, говорю я вам!

Оля расхохоталась. Сидор посмотрел на печку, где сидела девочка, и тоже захохотал. Потом, стащив с себя полушубок, полез к ней.

— Милая моя! Мать ругается твоя, а ты смеешься. Добрая душа твоя. Смешной я ведь, верно? Так и надо смеяться надо мною. Дрянной я человечишка.— Он подтянул к себе девочку. Ему захотелось ее поцеловать, но Оля вырвалась и со смехом забилась в темный угол.

— Ладно... Не стою я, чтобы ты меня целовала.

— Ты пьяный.

— А трезвого поцелуешь?

Оля промолчала.

— Ладно, все будет хорошо и обыкновенно... правильно.

Иногда Сидор приводил с собой товарищей. Они садились за стол, пили водку, спорили.

Частенько заходил Кузьма Шалунов — бывший бухгалтер, выгнанный со службы за буйное и странное поведение. Пьян он или трезв — распознать его было трудно: походка его была всегда сбивчива, в движениях — размашистость и какое-то чудаковатое величие. Зиму и лето он носил нараспашку потрепанное ватное пальто.

Шалунов нравился Оле, и она радовалась, когда он появлялся на пороге их избы. С приходом его наступало шумное веселье. Войдя в избу, он снимал шляпу и, подняв ее выше головы, говорил:

— Привет!

Оля любила слушать, как он играл на гитаре. Гитару приносил с собой Троша, здоровый молодой смугляк со сросшимися черными бровями. Сам он на гитаре не играл.