Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

— Не дано мне таланта в музыке,— жаловался он,— руки мои — крюки, неспособные.

Шалунов брал гитару в руки, небрежно проводил пальцами по стальным струнам, и она густо и стройно гудела. А потом, забросив назад длинные волосы, он склонялся к гитаре и начинал пощипывать струны.

В избе становилось тихо. Сидор, облокотясь на стол, неподвижно смотрел куда-то в сторону. Иной раз под звон гитары он запевал протяжную песню. Всклокоченная голова его в это время чуть покачивалась, глаза жмурились. В песнях своих Сидор будто рассказывал о своей горе-горькой судьбине.

Оля, опершись локтями на кирпичи лежанки, задумчиво слушала и забывала в это время его веснущатые руки.

Как-то раз Сидор неожиданно распахнул ворот своей рубахи и, шлепнув ладонью по тощей груди, вскинул голову. Из его глаз катились слезы.

— О чем ты? — спросил его Шалунов.

Сидор утер кулаком глаза, молча плеснул в стакан водки и выпил.

— Не хуже я других, не хуже,— почти шопотом проговорил он.

— Каждый человек имеет цену,— внушительно отозвался Шалунов.

Так было один раз. Чаще Сидор был веселым, смеялся, показывал фокусы. Оле особенно понравился фокус с картошкой.

Сидор принес из кухни глиняный горшок и одну картофелину. Накрыв горшком клубень, он предложил:

— Унесите картошку так, чтобы горшок был вверх дном, но картошку рукой не трогать.

Сузив смеющиеся глаза, он вызывающе посмотрел на присутствующих. Все с любопытством стали приподнимать горшок. Никто не решался попробовать. Тогда Сидор вдруг схватил обеими руками опрокинутый горшок и начал его крутить. Картошка каталась в горшке, но не вываливалась. Затем Сидор, крутя горшок, приподнял его вровень с лицом и важно прошелся по избе. Продолжая крутить горшок, он поставил его на стол и сказал торжественно:

— Нате!

Оля долго не могла успокоиться и попросила:

— Дядя Сидор, покажи еще картошку.

И он еще раз прошелся с горшком.

В этот вечер особенно было весело, спорили, пели песни. Пел и Шалунов. Захмелев, он выпрямился, сделался более осанистым и пел приятным баском под гитару.

Веселье неожиданно нарушил сосед — «Попка»—Степан Голубков. Он явился непрошенно, с ним никто не дружил. Встретили его холодно, а он, как званный гость, прошел вперед и подсел к столу.

— Гуляете?.. Хы... Я иду мимо, слышу веселье, зашел. Сидор, налей стаканчик.

Сидор нехотя плеснул ему в стакан водки.

— Пей, коли пришел.

Голубков был низкорослый коренастый мужик с длинными руками и обезьяньим туловищем. Скуластое веснущатое лицо под огненной шапкой волос, похожих на обожженное помело, казалось маленьким, а зеленоватые глаза поблескивали недоброй усмешкой. Он громко не к делу хохотал, разевал большой рот, утыканный кривыми сгнившими зубами, и цинично бранился.

Наконец, Шалунов строго остановил его:

— Не матерись, болван, на печи ребенок.

Попка, шевельнув рыжими бровями, покосился на Шалунова и сквозь зубы проговорил:

— Эх ты, вобла!..

Шалунов презрительно посмотрел на него и продолжал играть. Для него будто не существовал этот неприятный человек. Встряхнув длинноволосой головой, Шалунов уверенно тронул струны и запел:

Иисус Христос Проигрался в штос, По деревне в лаптях Пробирается. А Илья-пророк Прожил все, что мог, По подоконьям идет, Побирается.

— Не позволю кощунствовать! — свирепо крикнул вдруг Попка и ударил по столу кулаком. На столе со звоном привскочила посуда. Оля, испуганно отодвинувшись в глубь печки, тревожно прислушивалась к нарастающему говору.

— Не позволю! Не позволю! — кричал Попка.

— Не шуми, Степан,— уговаривал Сидор.

— С богом не шути! Эх, ты-ы-ы!

— О людях нужно думать, о жизни людской,— говорил Шалунов.

— Обыкновенно, правильно,— подтверждал Сидор.

— Люди с горя волосы на себе рвут — правду ищут, а ты, болван, ищешь правду там, где нет ничего. Впрочем, нигде ничего ты не ищешь, а так бродишь по россказням поповским, как по путаным тропинкам.

— Обыкновенно, правильно.

— То ты и доехал со своей правдой, как пес бездомный, где день, где ночь, где сутки прочь,— кричал Попка.

— Я... — Шалунов выпрямился. — Верно, я пес бездомный. Но каждой собаке цена есть, а тебе никакой. Ты просто — болячка на теле человеческом торчишь.

— Кузя!.. Не заговаривайся! — зловеще прохрипел Попка.

— Ну, ну, потише.

Ольга боязливо выглянула с печки и замерла в страхе.

Скривив злобно рот, Попка со всего размаха обезьяньей руки хлестнул Шалунова по лицу и прохрипел:

— Н-на...

Все смешалось. Стол опрокинулся. Со звоном покатилась посуда. Шалунов свалился на пол.

Сидор вцепился в Попку обеими руками и хрипло закричал:

— Бить!.. Да я... тебя!.. Собака!..

Они покатились на пол, сминая друг друга. Потом вывалились в сени. Мать визгливо кричала:

— Ради христа, перестаньте! Сидор... родимый мой!.. Степан! Перестаньте.

Кто-то дико завыл. Потом на минуту все смолкло. Хлопнули ворота. С улицы донесся голос Попки.

— А-а! Вы меня?!.

Рама окна вдруг треснула, со звоном посыпалось разбитое стекло и в избу влетел камень. Со двора вбежала Лукерья.

— О-о!.. Да что я буду делать теперь,— жалобно вскрикивала она.— Да стыд-то какой.

Она села на лавку и заплакала.

Вошел Сидор: Рубаха на нем была разорвана в клочки.

— Не вой,— сердито сказал он Лукерье,— заткни окно. Тебе он здорово засветил? — с участием обратился он к Шалунову. Емко бьет... Рука у него, как жгут... Ну, ладно... Пройдет все... То ли бывает...

— Идиот...— тихо проговорил Шалунов. Он сидел на лавке, свесив голову. Из носа крупными каплями текла кровь.

Он утерся окровавленным смятым платком и сказал грустно, тряхнув головой:

— Ну, наплевать...

Оля опять стала боязливо сторониться Сидора. Она с испугом смотрела на него, когда он возвращался домой. Но Сидор приходил трезвый, веселый, шутливый. От его внимания не ускользнула перемена в девочке, и он старался снова привлечь ее к себе.

Он полюбил, как родную дочь, эту молчаливую худенькую девочку с большими,пугливыми глазами. В последнее время она как будто стала приближаться к нему, но пьяная драка напугала ее.

Сидор украдкой посматривал на девочку. Раз он услышал, как она, укладывая в постель куклу, говорила-

— Ну, спи, не бойся, сегодня не будут драться. Дядя Сидор трезвый.

Сидор покраснел. Ему хотелось схватить Олю, прижать к себе и сказать, что этого больше не будет. Перед ним неожиданно всколыхнулось все его прошлое — бродячее одиночество, дни, потерянные в пьяном угаре. Захотелось жить для этой девочки, оберегать ее спокойствие.

Утром, перед уходом на работу, он подходил к ее постели. Возникало желание погладить ласково ее голову, убрать непослушную прядку густых темнорусых волос с ее лица, укутать, когда она зябко сжималась. Он заботливо одевал ее стеганым одеялом и уходил на работу с желанием жить, работать для нее. Как бы он был счастлив, если бы она хотя один раз назвала его тятей.