Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

— На кой чорт они бьют стекла в окнах? — говорил кто-то сзади Ольги.— Вот так... Дураки, право, дураки. Огню свободу дают.

— Не жаль паука. Чтоб и сам он сгорел.

Языки огня высовывались из окон купеческого дома и жадно тянулись к низенькой избе, стоявшей рядом. Там странно блестели окна, на стеклах играли багровые блики, и похоже было, что брошенная хозяином изба испуганно косится на пылающего соседа, вздрагивает, хочет сорваться с места и отодвинуться.

— Не отстоять,— слышалось в толпе.

— На дом наплевать, он все равно пропал, а избу-то надо бы отстаивать.

— Вы, господа, вот здесь рассуждаете, это нехорошо, а что сами?.. Пошли бы и помогли, чем языки чесать.

— Тебе надо, так иди.

— Помочь надо. Добро ведь горит.

— Ну, это добро не наше. Не наш брат живет здесь.

— Буржуазия...

Ольгу кто-то тронул за руку. Возле нее стояла Афоня.

— Смотришь?.. — спросила она. В отблеске пожара лицо ее розовело. Она жадно улыбалась, глядя на игру огня.— Хорошо горит.

— Не знаешь, от чего загорелось?..

— От огня,— ответила Афоня и засмеялась,— будто не знаешь, от чего горит.

Ольга посмотрела на подругу. Ей показался странным ее смех: в нем слышалось явное злорадство.

— Пойдем, насмотрелись...— сказала Афоня,— Представление кончилось.

Проходя, они слышали разговор о том, что кто-то поджег Маклаковых.

— Найдут-ут. Никуда не денется,— уверенно говорил чей-то густой бас.

— Попробуй, найди,— тихо сказала Афоня, прибавляя шагу.

Перед утром, часа в четыре, Ольга услышала легкий стук в окно. Она быстро вскочила, оделась и, не зажигая огня, вышла. Осторожно открыла ворота.

— Это я, Оля,— тихо прозвучал голос Добрушина.— Закрой ворота.

Ольга испугалась и обрадовалась.

— Не зажигай огня, не надо,— сказал Павел Лукоянович, входя в комнату.— Брось на пол мне чего-нибудь, я лягу.

— Я постелю постель, Павел Лукоянович.

— Не надо... Я не буду раздеваться.

Ольга нащупала у вешалки большой тулуп Стафея Ермилыча и постлала его в спальне. Взяла с кровати подушку.

— Ты мне пить только дай, Оля,— глухо сказал Добрушин.

— Вы заболели, Павел Лукоянович?..

Она подала ковш воды, -Павел Лукоянович жадно выпил, потом вздохнул.

— Спасибо, родная.— В полутьме он нашел ее голову и погладил. Его рука коснулась ее лица: она была горячая, сухая.

— Что с тобой, Павел Лукоянович?

— Ничего. Ты не беспокойся. Все хорошо. Сколько времени сейчас?

— Четыре часа.

— Четыре?.. Хорошо. Замечательно хорошо. Стафей Ермилыч спит?.. Ты не буди его, не надо. Постарайся, чтобы никто к вам завтра днем не приходил. Спи спокойно. А я с часок полежу. Озяб я... На пожаре была?

— Была.

— Не слыхала, кто поджог сделал?

— Нет.

— Ну, иди, спи.

Добрушин растянулся на тулупе. Ольга не могла уснуть. Она слышала, что Павел Лукоянович не спал, ворочался, глубоко и шумно вздыхал. На заводе заревел первый гудок. В соседней комнате завозился Стафей Ермилыч. Ольга встала. Плотно задернула занавес на двери спальни и вышла. Старик при тусклом освещении маленькой керосиновой лампы обувался.

— Я слышал, будто кто к нам стучал... Или приснилось мне?

— Приснилось, наверно,— сказала Ольга, завязывая ему хлеб в платок.

Добрушин проснулся уже около десяти часов и первым его словом было:

— Сколько времени, Оля?

Она заметила, что Павел Лукоянович поджимал левую руку и, когда он ее поднимал, на лице болезненно выступали морщинки. Он подошел к умывальнику и с трудом стал снимать куртку. На левой руке его, на рукаве рубашки темнело кровавое пятно.

— Это это? Что за кровь? — спросила Ольга испуганно.

— Так это, Оля...

— Сними рубашку. Я дам чистую.

Левая рука его выше локтя была забинтована. Бинт был весь пропитан кровью. Она побежала в - спальню, достала чистую старую белую рубашку, разорвала ее.

— Где все-таки тебя ранили, Павел Лукоянович? Что скрываешь от меня? Мне, наконец, обидно становится.

Она бережно размотала кровавый бинт. Мускул выше локтя был порван. Обильно шла кровь.

— Перетяни, Оля, возле плеча руку. В кармане у меня есть пузырек с иодом, смажь... Подрались немного сегодня... ничего, пройдет,— говорил Добрушин.— Как ты хорошо перевязываешь! Не боишься крови?

— Что ее бояться?

Она взглянула в лицо Добрушина. Тот ласково смотрел на нее. Она надела на него чистую сорочку. Было приятно застегивать у рубашки пуговицы.

Потом поставила самовар. За чаем Добрушин рассказал, что ночью во время пожара они благополучно сделали свое дело, к которому так долго и осторожно готовились.

— Из банка взяли все ценное и много доброго взяли с оружейного склада... Сегодня я от тебя уйду, Оля. И, может быть, мы с тобой больше не увидимся... Какой-то добрый человек пожар устроил. Помогло это нам. Почти без выстрела обошлось. Она рассказала Добру-шину, как была в контрразведке и как ее выручил чех.

Добрушин сказал:

— Чех этот — наш человек. Его уже нет здесь. Он ушел.

Томительно медленно шло время. Вечером пришел Стафей Ермилыч. Он, казалось, не удивился появлению Добрушина.

— Банк, говорят, сегодня ночью обобрали,— таинственно сообщил он,— а потом много увезли оружия из склада... У-у... что и делается. Рыскают везде, нюхают. Чорта с два найдешь. Теперь этим оружием их же по башкам...

Ольга переглянулась с Добрушиным. Тот едва заметно улыбнулся.

Прошло еще несколько томительных часов. Сегодня Ольга, как никогда, боязливо прислушивалась к каждому звуку, долетающему с улицы. Но там было тихо. Порой взлаивала собака. Порой чуть внятно проскрипит упряжка и прозвенит одинокий колокольчик. Часы показывали уже двенадцать. В комнате была тишина. Стафей Ермилыч ушел на печь. Ольга сидела и шила, но работа не спорилась. Добрушин медленно ходил по комнате.

— Ты завтра, Оля, сходишь в час дня... Там, где сидел слепой с гармошкой, там будет сидеть старьевщик. Ему передашь.

Возле самых окон вдруг кто-то запел пьяным голосом, разрывая слова:

— Пора,— сказал Добрушин.— Ну, прощай, Стафей Ермилыч... Не поминай лихом.

— Что ты, бог с тобой, Павел Лукоянович...— залепетал Стафей, торопливо слезая с печки. Голос его дрожал.— Нас не поминай лихом... Береги себя, Павел Лукоянович.

— Ну, я пошел.

— В добрый путь,— Стафей Ермилыч перекрестил Добрушина.

Ольга оделась и проводила его до ворот. Небо прояснилось и вызвездилось.

— Ну...— взяв за руки Ольгу; сказал Добрушин, останавливаясь у ворот.— Прощай... Спасибо тебе... Может быть, не увидимся, а может быть, еще встретимся.— Он притянул ее к себе, обнял.

Ольга почувствовала на щеке горячие губы. Почему-то этот поцелуй ожег ее так же, как ожег когда-то первый поцелуй Гриши Гальцова.