Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

И вот однажды он пришел раздраженный. От него пахло вином. Ольга сразу поняла, что с ним что-то случилось, и не решалась заговорить. И он молчал. Ольга наблюдала за ним из кухни. Он ел и зловеще сопел.

У Ольги снова шевельнулось чувство отвращения к этому человеку.

Пообедав, он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате и пнул ногой сапог, лежавший у порога.

— Теперь все понятно,— проговорил он раздельно.

Ольга насторожилась.

— Я тебе говорю, Ольга.

— Слышу я. Чего понятно?

— Понятно, почему вы меня так встретили, в штыки, что называется.

Ольга встала в дверях кухни, пытливо смотря на мужа. А тот вышел на средину комнаты и, запустив руки глубоко в карманы штанов, спросил:

— Чего смотришь?

— На тебя смотрю, не понимаю, чем ты опять недоволен.

— Хм. Не понимаешь? Какие вы все стали здесь бестолковые! Слушай, жена. Ты мне по-большевистски должна сказать всю правду.

— Я тебе никогда не лгала и людям не советую лгать.

— Вот, вот. Ты мне скажи, с кем ты здесь время проводила?

— С кем? Жила дома с тятенькой.

— С тятенькой? И больше ни с кем?

— Не помню...

— Не помнишь? А я тебе напомню. Кого ты вечером впускала к себе, кого ночью провожала?

— Добрушина, мы тебе об этом говорили.

— Вот. Добрушина, Пашку, бабника, труса. Смылся он, когда мы с боем отступали отсюда, сдрейфил. На сторону беляков перекинулся, а ты... Ты с ним любезничала. Эх, ты-ты! Предателя рабочего класса приголубила. Стыд-от есть у тебя?

— Ну, еще что? Говори сразу,— глухо сказала Ольга, окидывая его с ног до головы гневным взглядом.

Николай выплюнул изжеванную папиросу.

— Ты не прикидывайся святошей, га-дина!

Он подошел вплотную к ней, лицо его посерело, нижняя челюсть скривилась. И, схватив за ворот кофты, он вытолкнул ее на средину комнаты.

— Ну... что зенки-то выворотила? Слопать меня хочешь своими шарищами? Подавишься,— исступленно закричал он, тряся Ольгу.— На, подлая, получай!

Со всего размаху он хлестнул ее по лицу, и она, как подкошенная, упала на пол, ударившись головой о ножку стола.

В это время в комнату вошел Стафей Ермилыч. Ошеломленный, он остановился у порога. Ольга тяжело приподнялась, села на пол, зажав лицо ладонями.

— Это что такое? Ты что с ней сделал? — крикнул Стафей Ермилыч. Николай стоял возле стены бледный, с крепко стиснутыми губами.

— Она знает что и знает за что,— раздельно сказал он.

Стафей Ермилыч присел к Ольге на корточки, взял ее за руки. Лицо ее было в крови. Он поднял ее и усадил на стул. Она навалилась на стол и тихо зарыдала.

— Бить?.. Ты...— прохрипел Стафей Ермилыч.— За что ты бабу ударил?.. Ну, тебя я спрашиваю, подлая твоя рожа?..

— Тятенька, оставь его,— в страхе вскричала Ольга.— Тятенька!

— Пожалуйся,— злобно крикнул Николай.— Пашке Добрушину еще пожалуйся, хахалю своему.

— А... Так вот как?.. Вот в чем дело-то! Тебе не стыдно?.. Баба твоя без тебя здесь, как рыба об лед, билась, а ты... Это... это за все заботы ее бить?! — Стафей Ермилыч бросился к сыну и, схватив его за ворот, кричал и плакал: — Да я тебя... я тебя в порошок изотру... я...— он ударил Николая кулаком по голове, но вдруг стал опускаться, точно ноги его надломились. Один глаз закатился. Старик беспомощно цеплялся за пиджак сына и сползал на пол. Ольга подхватила его, а он бессвязно лепетал, хватая воздух правой рукой:

— А... па... хы...

— Помоги отцу! — крикнула Ольга вне себя.

Они молча раздели его и уложили на кровать, а он стонал, что-то невнятно бормотал диким горловым голосом.

— Иди скорей за врачом,— грозно крикнула Ольга. Николай растерянно накинул на плечи шинель и вышел.

Ольга склонилась к старику. Он тяжело дышал и беспокойно ежился правой половиной тела. Правый глаз его был устремлен в потолок, а левый закатился под веко. Ольга стерла с его лица пот, слезы обильно катились из ее глаз. Будто отрывалось от сердца самое дорогое, отрывалось с нетерпимой болью.

Стафей Ермилыч умер на третий день. Хоронили его с музыкой, с флагами, по-новому. На похороны пришло много рабочих. Ольга шла за гробом подавленная. Ей казалось, что она хоронит последнее, что осталось в ее жизни.

В тот же день, после похорон, она собрала все свои пожитки, завязала в узел, окинула тоскливым взглядом избу, где прожила около пяти лет в заботах, в радости, в горе. Один Стафей Ермилыч освещал эту жизнь любовью и лаской. Теперь же в комнате было пусто и неприветливо, и все для нее стало чужим.

Муж сидел в спальне.

— Ну, Николай Стафеич, я пошла, прощай,— сказала она негромко.

Он не ответил, только слышно было, как скрипнул стул и тяжело передвинулся.

— Мне теперь здесь делать нечего, прощай.

Он не вышел из спальни. Было тихо.

Ольга быстрыми шагами пошла домой, к матери, в родное гнездо. И чем дальше она уходила от сазоновского дома, тем становилось легче и легче.

Ольга снова поступила на завод. Первое время она работала на подаче дров, потом перешла в механический цех. Когда-то здесь работал Гриша Гальцов. Тоскливо и жутковато было Ольге в первые дни. Она чувствовала себя одиноко среди мужчин. Все как-то с удивлением посматривали на нее. Странным казалось, что женщина встала к токарному станку.

Правда, в цехе была еще одна женщина — Аганя — старенькая, изношенная жизнью и трудом. Она заметала у станков стружки и сносила их в отвал. Рабочие не стеснялись при ней в разговорах, грубых шутках. Подчас шутки были и обидными для Агани: мазали ее сажей, но она свыклась со всем этим или со смехом отшучивалась, не скупясь на вольные выражения.

Но другое дело — пришла в цех женщина не такая, как Аганя, молодая, красивая, строгая. Все как-то насторожились. Кто-нибудь неподалеку забудется и выронит, по привычке, крепкое словцо. Сейчас же раздастся строгий окрик:

— Эй, ребята, поаккуратней!

Некоторые с недоверием относились к тому, что женщина приспосабливает себя к новому делу и с насмешечкой говорили:

— Хы. Еще новое дело, баба — токарь.

Другие равнодушно говорили:

— Время новое и порядки новые. Женщине — дорогу.

Но многие относились серьезно и старались Ольгу поддержать. Ей показывали, как заправлять резец, как подбирать шестеренки для нарезки винтов.

А Ольга, как голодная, набросилась на работу. Ей хотелось как можно скорей стать самостоятельным токарем. Чем больше она работала, тем глубже познавала работу станка, тем ревнивее она отдавалась этому делу. С каждым днем работа становилась понятней и ближе. Приятно кружил голову неумолчный шум цеха: посвистывание, пошлепывание в густом сплетении приводных ремней, отдаленная перекличка молотков в слесарном отделении, уверенное гудение станков и звонкое пение металла. А позвякивание вверху, у трансмиссии переводки, когда она останавливала станок или пускала его в действие, частенько напоминало ей тот момент, когда она впервые остановила станок Гальцова.