Леонид Соловьев - Книга юности

А я-то думал просить его о поездке с ним в Москву, о работе в розыске. Теперь, конечно, это все бессмысленные мечтания.

Не принес успеха и второй день поисков. Коренев помрачнел, сказал только:

— Раз есть ниточка, должен быть и узелок. Но где искать?

Под «узелком» он подразумевал труп Барышникова, под «ниточкой»— дело, ради которого приехал сюда из Москвы. Какое-то очень серьезное дело, верно политическое.

Я ушел спать на крышу, но глаза не смыкались, мысли не затуманивались. Мы искали могилу Барышникова в тугае и около тугая, а его могли похоронить в степи, близ бугров. Кричали ночные птицы, выли и хохотали шакалы. Вдруг меня осенило: почему шакалы воют не в тугае, как прошлой ночью, а в открытой степи? Может быть, привлечены запахом тления, ведь они любят кладбища.

Я спустился по лестнице. Милиционеры спали при лошадях, вдвоем на одной кошме. Я разбудил их, в это время из открытого окна послышался голос Коренева:

— Кто там? В чем дело?

Оказалось, он тоже не спал. Вдвоем мы пошли на хохот и вой шакалов, они мелькнули серыми тенями, разбежались. Ночь была светлой, безветренной, шагов через пятнадцать я почувствовал смрад тления. Почувствовал и Коренев и дрогнувшим голосом сказал:

— Здесь!

На рассвете труп был извлечен из неглубокой впадины, закиданной комьями глины. Меня стошнило от нестерпимого смрада. Милиционеры держались поодаль.

Коренев с помощником осмотрели труп и не обнаружили никаких признаков насильственной смерти. Но почему тогда его стремились похоронить тайно, без лишних глаз? Дело запутывалось.

— Езжай в Ходжент за гробом, — сказал Коренев своему помощнику. — Повезем на вскрытие.

Долго тянулся этот безветренный жаркий день. Над простыней, которой накрыл мертвого, неотступно висели два коршуна, иногда, накренившись, описывали в небе медлительный круг и опять повисали. А еще говорят — у птиц нет обоняния. Коренев ушел в комнату и сидел там над тетрадями Барышникова. Потом позвал меня.

— Ты мог бы описать наружность этого Ивана Ивановича? Дать словесный портрет.

Я начал описывать:

— Волосы взлохмаченные, полуседые…

— Ну, волосы, положим, он причешет или снимет вовсе.

— Лет на вид больше сорока… Скорее пятьдесят.

— Это с похмелья. Да точно ли был он пьян?

— По-моему, да.

— А может быть, и нет? Бутылок из-под спиртного не обнаружено. Может быть, не пьян, а одурманен каким-нибудь наркотиком?

— Разве это не все равно?

— Для нас не все равно. Дальше. Цвет глаз? Неопределенный. Точнее. Серо-зеленый. Передние зубы все целы? Не заметил. Эх, ты!

Я продолжал рисовать словесный портрет, и он не удавался на словах, но в памяти моей Иван Иванович вставал так ясно, словно бы сидел сейчас напротив, и я слышал его слегка сиповатый голос, выделявший в размеренных, закругленных фразах точки и запятые, как при чтении по книге. Говорят, в человеке с годами все может измениться, кроме голоса, и голос Ивана Ивановича был мне знаком, когда-то давно я где-то слышал этот голос… но где и когда?

— Не густо, — сказал Коренев, просматривая исписанный листок. — А если бы ты чисто случайно встретил где-нибудь этого Иванова, ты смог бы его опознать?

— Конечно, опознал бы.

— Так вот, если встретишь… на это очень мало шансов, но если, то постарайся задержать.

— Мне бы какую-нибудь бумажку от вас для задержания в случае встречи.

— Нет, такой бумажки я дать не могу. А просить могу, поскольку ты уже все равно этому делу теперь сопричастен. Вот я и прошу.

Скупо, в немногих словах он рассказал мне суть дела. В Москве из Музея изящных искусств были украдены несколько полотен старинных мастеров — Рембрандта, Тициана, Корреджо. Эта кража взбаламутила весь мир. Общую стоимость похищенных картин определяли в два миллиона, хотя в действительности картинам цены просто не было. В Москве упорные поиски привели в Останкино, в дом одного старого художника, который втайне писал картину религиозного содержания, в то время как его сын, тридцатилетний балбес, изучал искусство колокольного звона. Оба они оказались прямо не причастными к этой краже, но от них следы потянулись в Среднюю Азию. Похищенных картин в СССР никто бы не купил, их украли «на экспорт», а в Средней Азии как раз была самая удобная для перехода граница. Удалось почти с полной несомненностью выяснить, что украденные полотна хранятся у Барышникова. Сам Барышников, а по настоящей фамилии Авдеев, был до революции московским богачом, знатоком и собирателем старинной живописи; художник из Останкина в свое время бывал у него. Запутавшись в одном из многочисленных заговоров против Советской власти, Авдеев, еще в двадцать первом году бежал из Москвы и под фамилией Барышникова укрылся в Средней Азии, на метеорологическом пункте. Здесь, в пустынных предгорьях, было почти невозможно его обнаружить, но Коренев обнаружил и со своим помощником приехал к нему. Только вот опоздал — Иванов появился здесь раньше. Одноглазый старик был по всем признакам заодно с Ивановым, верно — бывший басмач, присланный с той стороны от англичан, проводник через границу. Если так, значит к похищению картин были причастны и англичане. Впрочем, все это еще нуждалось в проверке, так же как и отношения Иванова с Барышниковым: из одной они преступной шайки или из разных, враждующих, а может быть, Иванов действовал вполне самостоятельно, по приказу, полученному с той стороны?

— Говорю не для разглашения, — закончил Коренев. — Только потому говорю, что, может быть, ты встретишь где-нибудь этого Иванова. Чтобы ты знал, кого задерживаешь. И не в одиночку, позови кого-нибудь на помощь.

Я, конечно, читал и Конан-Дойла и дешевые книжечки в цветных обложках — Нат Пинкертон, Ник Картер, русский сыщик Иван Путилин. Но услышать историю настоящего крупного преступления от настоящего сыщика, беседовать с ним наедине, удостоиться от него поручения задержать преступника, если доведется встретить его! Моя голова пошла кругом.

Вернулся чекист с усиками. За ним расхлябанно тащилась арба, хрустя колесами по солончаку, — везла гроб.

— Сменщик твой придет завтра, — сказал мне чекист. — Просили еще одну ночь подежурить.

Через час все уехали, увезли покойника, репродукции, книги, тетради. И еще ночь провел я на крыше, один-одинешенек между рекой и горами. Не спалось, ночь плыла, переполненная своими звуками, в тугае выли, хохотали шакалы. А я неотступно думал об Иване Ивановиче — вот если бы он пришел, и мне бы удалось, прыгнув на него с крыши, повергнуть его на землю и связать! Вот уж верно, что мальчишество не кончается с мальчишеским возрастом, а, постепенно убывая, сопровождает человека еще долго, порой до могилы.

Утром приехал из Ходжента новый метеорологический наблюдатель, невзрачный, худенький, в очках, в парусиновой толстовке и обвисших брюках. Я сдал ему пункт и с той же арбой поехал к железной дороге.