Владимир Санин - Старые друзья

Вот я и подошел к началу этой истории. Во время наших последних встреч: Медведев сначала намекнул, что имеет ко мне дело, а потом его изложил. Я тут же согласился и взялся за выполнение со всей душой. Как известно из печати, анонимки у нас признаны явлением для общества вредным и больше не рассматриваются, но это теоретически, а практически тщательнейшим образом рассматриваются, ибо каждому очень любопытно узнать про чужие грехи и нажить себе капитал, изоблачив их носителя. Лично я думаю, что с анонимками, как и с водкой, одними постановлениями не покончишь, во всяком случае, при жизни двух-трех ближайших поколений, поскольку народ у нас поголовно грамотный и каждому хочется чего-то такое написать: один пишет книгу, другой слово на заборе, третий письменно требует улучшения телепередач, четвертый жалуется на невыплату денег, а пятый, у которого при виде недостатков болит душа, вдохновенно сочиняет доносы. А может, просто так сочиняет, от избытка времени или внутренней потребности сигнализировать. Правда, если в период культа доносчик пользовался заслуженным уважением и даже награждался, как Лидия Тимашук, разоблачившая врачей-убийц, то в наше время он слабо надеется на официальное признание своих заслуг и обычно пользуется псевдонимом. Так вот, Медведева донимал анонимщик по имени Доброжелатель, живущий явно среди нас и хорошо осведомленный о наших ветеранских делах. Конечно, никаких таких дел против закона и совести Медведев совершить не мог, и лично за себя никогда ничего не просил, но за ветеранов хлопотал, бумаги с просьбами охотно подписывал, использовал для их пробивания настырного Лыкова и порою меня; Доброжелатель же сигнализировал, что за каждую оказанную услугу Медведев взимает с ветеранов дань, и немалую. Возник шепоток, к кому-то приезжали, по слухам, какие-то люди, чего-то допытывались, и на нервы Медведеву это сильно действовало, настолько, что он дважды порывался уйти с поста председателя совета, чего Доброжелатель, видимо, и добивался. Словом, от меня требовалось его найти и всенародно высечь на вечевой площади. Легко сказать — найти!

И вот тут-то на авансцену вышла баба Глаша.

— Тоже мне секрет, — прошамкала она, когда я рассказал про поставленную мне боевую задачу, — Петька Бычков! Настю до того довел, что она в другой район меняться хочет, объявление повесила.

И мне было поведано, что Петька, он же Петр Афанасьевич Бычков, будучи соседом матери-одиночки Насти Лужкиной по лестничной клетке, вломился к Насте с гнусным предложением, был облит горячим супом из кастрюли и в отместку завалил всякие учреждения подметными письмами за подписью Наблюдатель. И не какими-нибудь, от которых запросто отмахнешься, а исключительно изобретательными. Например, в письме указано, что Настя ежедневно и нагло варит самогон, реализуя его во вред здоровью советских людей и государственной казне. Два милиционера и одна собака приходят в гости — нет ни аппарата, ни самогона. Еще через месяц: у Насти скрывается опасный для народа рецидивист, портрет которого висит на доске около милиции. Попробуй не отреагируй! Ночной налет, проверка, просим прощения, ошибочка вышла. Еще через неделю-другую директорша фабрики, на которой Настя трудится в роли ткачихи, получает письмо: Анастасия Лужкина, которую вы в газете хвалили за выработку лишних процентов, на всех углах обзывает вас воровкой, дурой и сожительницей вашего же шофера. И так далее. Почему баба Глаша уверена, что Петька Бычков? А потому, что и дураку ясно, что Петька Бычков, никому другому Настя суп на голову не выливала.

Убежденный несокрушимой бабы Глашиной логикой, я начал расследование, которое предваряю воспоминаниями и размышлениями.

До революции, когда не всем в обязательном порядке вменялось забивать мозги алгеброй, быть бы Петьке дровосеком. Но в эпоху неограниченных возможностей, созданных народной властью, родители сунули Петьку в школу, в которой он и переваливался из класса в класс, как куль с мукой, изнемогая под бременем знаний и временами задерживаясь для лучшего их усвоения на второй год. Его биографию Андрюшка запечатлел в юношеской поэме, отрывок из которой сохранился в кладовке:

Петька шустрым рос мальчонкой, Со смекалкой и умом.

Слов не меньше, как с полсотни Знал он на году восьмом.

Кретин, дубина, осел, а приспособился, уловил свой шанс за хвост! «В те времена укромные, теперь почти былинные, когда срока огромные плелись в этапы длинные…», словом, в тот, с одной стороны, возвышенный, а с другой — смутный период наверх стала бурно всплывать накипь, всякого рода гнусь, усмотревшая в сотрясаемом беззакониями обществе удивительные для себя возможности. Это я сегодня пишу, обогащенный чужим и собственным опытом, но и тогда наших полудетских мозгов хватало, чтобы понять, что свою ослиную тупость Петька с успехом компенсирует непримиримостью к врагам народа вообще и к их детям в частности, особенно к тем, кто хорошо учился. Их-то он и третировал с высоты своего пролетарского происхождения и безмерной преданности, проходу не давал, мелом на партах писал, на спины бумажки приклеивал, на собраниях горлопанил и требовал исключения. Не скажу, что все мы вели себя по отношению к детям посаженных врагов слишком благородно: сказывались и репродукторы-громкоговорители, из которых гневный диктор по десять раз на день призывал покончить с бухаринскими (и прочими) бандами, и «Пионерская правда», учившая нас больше жизни любить лучшего друга всех детей, однако при всем том мы к своим несчастным школьным товарищам испытывали сочувствие, и тех, кто не исчезал вслед за родителями, а по какому-то недосмотру оставался в школе, стремились в обиду не давать. Когда Верочка Щукина, светлая головка, не вынесла Петькиных издевательств и уехала к бабушке в деревню, а Коля Ковалев, наш лучший математик, плача, ушел из школы учеником в хлебопекарню, мы устроили Петьке темную, и жестокую — недели три провалялся и на время притих; и Захарке Лыкову морду били, хотя он, как парень относительно не глупый, предпочитал не прямое издевательство, а патриотические заметки в стенгазете. Но обо всем этом, а также о том, как повел себя наш директор Василий Матвеич, я расскажу чуть после, а сейчас продолжу о дальнейшем жизненном пути Петьки Бычкова.

Когда возникли советы ветеранов и мы стали заполнять анкеты о фронтовом прошлом, обнаружилось, что Петька всю войну выполнял особо важные задания, но не на западе страны, где шли бои, а на востоке, где он в неимоверно трудных погодных условиях нес боевую службу по охране и перевоспитанию врагов народа, а в дальнейшем и предателей, вроде Девятаева и воскрешенных впоследствии благородным пером Сергея Сергеевича Смирнова защитников Брестской крепости, которых величайший на свете гуманист объявил изменниками Родины. После двадцатого съезда уцелевшие враги и изменники возвратились домой, а Петька остался без любимой работы, ну, не совсем остался, конечно, потому что такие ценные кадры на улице не валяются, но именно без любимой, и до выхода на заслуженную воинскую пенсию перебивался охраной каких-то складов от проникновения жуликов и несунов. Не то! Однажды, разнося пенсии и переводы, я застал Петьку в состоянии сильного подпития, и он, частично потеряв присущую его профессии бдительность, ознакомил меня с фрагментами из своего прекрасного прошлого. Полная и бесконтрольная власть над раздавленными людьми — вот почему та работа была любимая. Хотя вся кровь кипела и пальцы в сжатом кулаке хрустели, я сидел, слушал, поддакивал — уж очень хотелось понять, что там происходило, какие чувства испытывал этот примитивный недочеловек, который профессора-астронома и доходягу-писателя приспособил чистить нужники («а от них больше никакой пользы, мозгляки паршивые»), а бывших фронтовых офицеров, даже одного полковника из Бухенвальда отрядил бить кирками мерзлую землю, и прочее. И все же я не выдержал, встал, обложил его лютой бранью, ушел — и больше пенсии ему не носил.