Аркадий Первенцев - Матросы

— Тогда я обязан…

— Не тяните. Что вы мямлите?

— Григория Олеговича… задержали… на капепе…

Ирина вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, выпрямилась.

— Бывают всякие ошибки.

— Не сомневаюсь. Безусловно ошибка. Узнав, я решил… счел своим долгом… Мало ли что…

— Не оправдывайтесь. Спасибо… Боря. Как вы сумели уйти с корабля? — в голосе ее звучала тревога.

— Отпросился под предлогом… заболела жена.

— Я очень вам благодарна. Идите, идите…

На улице Ганецкий осторожно огляделся. Противная дрожь овладела его телом. Или потянуло прохладой с моря? Спина похолодела. Почему постовой так на него посмотрел? «Может быть, за домом уже следят?» Во рту появилась противная горечь. Скорее отсюда. И самое главное, принять независимый вид. Фуражку немного набок. Пусть милиционер озирает его спину. Выправку. Так! Постепенно он удаляется от грозившей ему опасности. Отец Ирины никогда не внушал ему особых симпатий. Хоть он и не вызывал подозрений, все же что-то в Ганецком протестовало против этого деликатного, мшистого человека. Да, да, именно мшистого. Кора покрыта мохом. Дерево с опавшей листвой и голыми ветками…

На корабль — нельзя. Отпросился домой. А если дотошные следопыты станут проверять? Завернуть домой! А как схитрить? Чем объяснить неожиданное просветление? Мозг деятельно подсказал выход: приехал Вадим. Лучшего не придумать! Все правильно. Примирение обеспечено. Ганецкий уверенней зашагал по улице, не предполагая, какие неожиданности несет ему будущее.

Улицы постепенно закипали толпой. Вспыхивали фонари. Щебечущие девушки скользили в поисках своего девичьего скромного счастья. Где-то уже требовательно взывали трубы, и казалось, до слуха доносится знакомое шуршание подошв на танцплощадке. Драматизм положения постепенно ослабевал, трезвый анализ сменял возбуждение, позволяя Ганецкому успокоить и победить самого себя…

— Ты должен немедленно, сию же минуту быть дома, Павел, — не своим голосом потребовала Ирина и, не объясняя причин, положила трубку.

Черкашин бегом взбежал по лестнице.

— Большое несчастье, Павел. — Ирина глухо зарыдала.

Он провел ее в спальню, придерживая за плечи, усадил в кресло. В зеркалах трельяжа отражалось ее лицо с размазанными ресницами.

— За что? Когда? — Черкашин пробормотал вопросы, почти не соображая, для чего он их задавал.

Ирина вытерла щеки, бросила платок на трельяж.

— Не трясись… Его задержали, и только. Я уже звонила туда.

— И только?.. Я ручался за него… Ему дали пропуск сюда, потому что я…

Ирина прервала его:

— К чему все это? Разве теперь не все равно? Упреки мне! Но я и так наказана. В беду попал мой отец… — И потвердевшим голосом сказала: — Ты должен выручить отца.

— Не могу.

— Ты должен.

— Не могу. Я всегда чувствовал, что он темный человек!

Ирина выпрямилась:

— Темный? А ты светлый?

Она решительно прошагала по комнате, задержалась у окна, что-то соображая. В соседней квартире мяукала кошка. Сверху доходили кошмарные звуки — упорно разучивали один и тот же фортепьянный урок.

— Тогда разреши мне обратиться в милицию, в уголовный розыск и куда там еще надо… требовать, убеждать… Сейчас ты можешь только навредить. — Ирина неожиданно смягчилась и прикоснулась к его лбу холодной щекой. — Не думай, что мне безразличны твои интересы. Не будем только в такое время безжалостны друг к другу…

Она откинула голову. Завитые локоны открыли ее маленькие, словно вылепленные из воска, уши с глубокими точками проколов на розоватых мочках. Тронутые желтизной наплывы на ее шее расправились, зато обнаружились резкие окружия морщин, перехватившие шею.

— Ничего, — она будто отряхнулась от каких-то ненужных мыслей, — надо продолжать жить… Я не могу представить себе отца в тюрьме. Он нездоров, у него свои привычки, ему нужна диета. А потом — моральное потрясение… Я должна хлопотать. Ты разрешил мне? Не правда ли?

Черкашин безвольно махнул рукой.

— Я пойду. Самое главное, нельзя допустить обыска.

— Обыска?

— Конечно. — Ее ресницы судорожно поползли кверху, она больше не должна была плакать. — А обыск… все вверх дном. Надо спешить, пока не поздно.

Ирина долго не возвращалась. Черкашин молча ходил по комнатам, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть вещей, обступивших его. Позвонили. Наконец-то пришла… Нервы были напряжены до предела. Черкашин распахнул дверь, отшатнулся.

Перед ним, во всем белом, подтянутый, стройный, с прищуренными в улыбке глазами, стоял Ступнин.

— Ты вроде ошалел, Павел?

— Неожиданно… Поневоле ошалеешь… — пробормотал Черкашин. — Заходи.

Ступнин неторопливо прошел в столовую.

— Не ждал меня? — спросил он очень просто.

— Мог ждать кого угодно, только не тебя, — Черкашин силился улыбнуться, но глаза его оставались холодны и настороженны.

— Разреши присесть?

— Пожалуйста, садись, конечно.

— Спасибо. — Ступнин опустился на стул. — Ее нет?

— Нет. Ушла по делам.

— Тем лучше.

Способность оценивать людей сразу, по внешним и неуловимым для других признакам, была сильно развита у Ступнина. «Да, не повезло Павлу, — подумал он. — Оказывается, и ему бывает тяжело».

— Зажечь свет?

— Как хочешь.

Черкашин, сделав несколько безвольных и шатких шагов, повернул выключатель, присел к столу, опустил глаза.

— По всему заметно, Павел, ты уже все знаешь?

— Предположим…

— Вот потому я и приехал к тебе, — сказал Ступнин.

Черкашин, не поднимая глаз, кивнул головой. Надбровницы у него покраснели и, казалось, припухли. Щеки посерели.

— Ты, Павел, не должен удивляться моей осведомленности и… подозрительной оперативности, — почти не разжимая губ и не меняя положения тела, продолжал Ступнин. — Доценко, возвращаясь из Симферополя, прихватил твоего… тестя и, как можно догадаться, оказался случайным свидетелем… инцидента. Назовем это пока так.

— Свидетелем, вот как! — гримаса дернула щеку Черкашина, глаза почти с ненавистью вонзились в смуглое лицо Ступнина, приготовившегося к отпору. — А может быть, твой Доценко был и участником?

Ступнин подумал, видимо нарочито затягивая паузу.

— Не за этим я пришел к тебе, — сдержанно сказал он, — не объяснять, не злорадствовать, не унижать тебя и… не унижаться самому.

— Значит, для того чтобы показать свое благородство, подчеркнуть лишний раз превосходные ступнинские качества характера?

— Не надо так, — попросил Ступнин. — Я знал, что ты по-своему и неверно воспримешь мой приход, а вот пересилил себя. И тебе сегодня можно многое простить, любую запальчивость.

— Жалеешь?

— Жалею? — Ступнин ответил не сразу. — Вероятно, другое чувство. Жалеют жалких, а ты какой-то… ощетинившийся…