Аркадий Первенцев - Матросы

— И черт с ним! — Галочка метнула мгновенно потемневшими глазами. — Не трать на него нервы.

— Не могу…

— Не можешь? Тогда я могу. Он нашел время для той… Поняла?

— Неужели…

— К сожалению. Ну чего ты? Перестань. Еще разревись! Попалось нам золотко… Я бы его…

Когда Галочка прошла в свою комнату, Катерина присела к столу. Тупое чувство безразличия овладело ею. Тетка звала завтракать. С кухни резко доносился ее голос. Тетка громила неведомых кассирш и продавцов, несправедливо отнявших у нее какие-то копейки. Гнев этой простой расчетливой женщины возмущал. «Как будто только в этом заключен смысл всей жизни. Как легко таким людям». Потом в кухне разговор переключился на закройщика ателье. «Взялся перелицевать твои штаны, Гаврила. Два месяца тянет. Распорол. Возьми, говорит, обратно. Как? Прийти в понедельник? Ладно. Пришла… Нет… Ага, ты сделаешь, негодяй, пусть я еще сто понедельников на тебя потрачу. А не сделаешь…»

Катюша выпила чай с бубликом и ушла на работу. Ветер раскачивал верхушки деревьев. В троллейбусе она никак не могла согреться.

— Температуришь, милая? — участливо спросила полная женщина в ситцевой кофте.

— Озябла.

— «Моряк» дует. Зябко.

Оркестр у штаба флота исполнял Государственный гимн. Выстроились матросы.

— Встречают кого-то, — сказал старик в картузе, — почетный караул.

Оркестр замолк. Кто-то здоровался с караулом. Ему покричали. Моряки в черных брюках направились к подъезду штаба, моряки в белом зашагали в другую сторону. Колонны Графской слепили глаза, подрагивали, казалось, хотели тоже тронуться вместе с беленькими фигурками.

Там свои интересы, а у нее, Катюши, свои. Борис ушел к ним, туда, где все просто и понятно, а она осталась одна.

В конторе поджидала бетонщица с забинтованной рукой — пришла оформить больничный лист.

— Аннушку не видела? — спросила ее Катюша.

— Штопает фасад, — бетонщица назвала улицу и дом.

У окна собрались подсобники, их перебрасывали на другой участок. Громко говорили о заработках, костили какого-то десятника, прославляли другого, «хоть требовательного, зато справедливого».

— На наш народ не угодишь, — сказала бетонщица, оглядывая в круглое зеркальце свое симпатичное личико, — я вон на Урале работала, хлеб в карман возьмешь — мерзнет. А здесь курорт.

— И мужчин много, — буркнула заспанная уборщица, лениво протиравшая стекляшку на дверях кабинета начальника.

— Мужчины тут ненадежные, — ответила ей бетонщица, — на бочке натурального мужчину не удержишь. Тут мужчины как лазоревая волна, вроде и манкая, а что в ней? В аккурат одна горькая соль да пена.

Пришел начальник, а за ним густо, как пчелы в роевку, потянулись рабочие с вопросами, просьбами, требованиями. Начальник долго открывал замок плоским ключом, молча исчез в кабинете. Потом вызвал Катюшу, побурчал, что-то перечеркивая в поданных ему бумагах, не глядя на нее, не интересуясь ничем, кроме переписки и своих забот, осадивших его с утра в этой низенькой конторке.

Чувство подавленности, возникшее у Катюши, не заглушалось ни шумом нетерпеливых и грубоватых людей, ни вздорными покрикиваниями чем-то раздраженного начальника, ни понуканиями телефонных звонков, штурмовавших эту невзрачную времянку: в ней было начало кварталов больших домов, отсюда возникал тот самый город, о котором много писали и которым неудержимо восторгались посторонние люди. А эта бетонщица в дешевом штапеле, с пальцами, пожеванными железобетоном, ничем не восторгалась. Ее интересовал бюллетень, сколько по нему заплатят. Так же буднично просто правили свое дело рабочие, курившие тонкие папироски и махру, живущие в тесных бараках под рубероидовыми крышами.

Со двора конторы видны судоремонтные причалы. Тут штабеля сухой штукатурки и пиленых досок, там рыжие зашпаклеванные борта корабля со снятыми орудиями. Закончив ремонт, корабль снова уйдет в море, так же как и вон тот китобой, зачаленный у пирса и обжигаемый огнями электросварки.

Уплывшие эсминцы открыли кулисы берега, где трудился на очистке экипаж самоходной баржи в вылинявших синих робах. Все то же, неумолимо одно и то же. С кем же поделиться страданиями, кто может понять, успокоить, найти слова утешения? «Аннушка. Надо разыскать Аннушку». Катюша повязала косынку, захватила первые попавшиеся под руку бланки нарядов и вышла из конторы. Ни с кем не говорить, никого не замечать, а только искать и найти ее, спокойную, веселую, правильную. Вот она, Аннушка! Еще бы ее не узнать! Вон там она — в голубой юбке, под карнизом четырехэтажного дома, старшая в люльке, груженной кирпичами и корытом с раствором. Иван Хариохин командует спуском: «Кособочит левая, Анна!» Два каменщика крутят лебедку, повинуясь движениям Аннушкиных рук и ее веселому, бархатистому голосу. Хариохин лежит грудью на крыше, ухватившись за край. Он следит, чтобы люлька зависла там, где надо, и тогда уже Аннушка сумеет со своими подручными зашить пробоины от немецких снарядов на фронтоне красивого старого дома.

Все стало на место. Хариохин отодвинулся от края, поднялся в полный рост, прислонился спиной к башенке, закурил. Аннушка принялась зачищать пролом, не обращая никакого внимания на землю и на всех, кто там находится. Вслед за Аннушкой в люльку явятся штукатуры, маляры и так же ловко и смело, как Аннушка, завершат ремонт фасада. Еще один дом украсит город. И возле него вначале поохают, повосхищаются, а потом привыкнут, забудут, каким он был раньше, где зияли на нем дыры, с каким бесстрашием трудилась на высоте елецкая каменщица.

Аннушку не оторвать от работы. Смешно тащить ее вниз, к своим мелким огорчениям. Потом когда-нибудь, а может быть, никогда. Зачем? И не все ли равно?

Подошла, разговаривая с десятником, Татьяна Михайловна.

— Давно подбирались к инвалиду, — сказал десятник, — крепко его искалечили.

— Кто калечил, а мы лечим. Надо проверить ваши расчеты. Где бы присесть?

— Прошу, — десятник тряхнул газетой, застелил камень, из-под ладошки оценивая здание. — Войдет в ансамбль. Наведем глянец. Как, по-вашему, красоту по фасаду молотками?

Красотой называли лепные украшения.

— Кто же осмелится красоту молотками?

Татьяна Михайловна села в тени на камень и стала что-то подсчитывать карандашом в блокноте. Рядом — портфель, дамская сумочка. Чуточку поодаль, на корточках, присел десятник, мужчина внешне не аховый, но гуляка и женолюб, каких поискать. Его озорные глаза с лукавой поволокой остановились на притихшей Катюше и сразу заблестели, словно подожженные изнутри.

— Голубушка, Катерина Гавриловна, сердечное вам уважение!

Десятник великолепно раскланялся, засуетился, подыскивая местечко, но Татьяна Михайловна раньше его заметила, в каком состоянии Катюша, отвела ее в сторону: