Аркадий Первенцев - Матросы

После ужина уселись на садовой скамейке. Любовались огнями рейда. На сердце Петра было и сладко, и грустно, снова толпились воспоминания. Далеким-далеким казался степной земледельческий приют, нехитрые заботы, однако занимающие его всего, без остатка. Не знал, завидовать ли Карпухину с его мирной пристанью у Северной бухты. Что ж, каждому свое. С каким нетерпением стремился Василий к морю, и вот — оно наказало. Хорошо, если все кончится благополучно. Не стал делиться с Карпухиным своими опасениями, а в мыслях неотступно вертелся старик в кузове «Ивана-Виллиса», надменный Черкашин, неспокойная его новая женушка.

Перед глазами вставали картины недавней трагедии… лопнувшие цепи, грохот, лязг, наклоняются мачты, кренится палуба… башни, вывалившись из гнезд, скользят и всей своей громадой обрушиваются на… Вася, Вася, много ли ему нужно? Худенький, настороженный, с комсомольским значком на груди… И неужели на него — мачты, башни, орудия?..

Какие же скрытые силы давно отгремевшей войны или мстительного коварства снова ворвались в их семью?

Крепкая голова флотского старшины раскалывалась от дум, испепеляющий огонь жег его, а в ушах, казалось, гудело тугое пламя автогенов; их ослепительные пилы, откованные из жидких газов, распиливали корабль на части.

«Забрать его отсюда, забрать, — настойчиво металась мысль, разрушавшая все, что он исповедовал раньше. — Увезти с собой теперь же, не оставлять».

— Ты не вздумай паниковать, — увещевал удивительно спокойный голос Карпухина, — флот есть фронт. Море всегда воюет. Море выковывает характер. Отними у Васьки море, товарищей, опасности — на всю жизнь останется моральным калекой. От кустовой тени будет вздрагивать…

Но Карпухин не догадывался ни о чем, подтолкнул его легонько в бок:

— Ты, я чувствую, устал в дороге. Пойдем-ка отдыхать. Симочка тебе такую перину приспособила: без скафандра в нее не ныряй, утонешь…

Солнце вставало из-за восточного щита Севастополя — Сапун-горы: там в мае сорок четвертого взошла заря освобождения, окрашенная кровью героев.

Робкие и негреющие первые лучи осветили мокрые от росы крыши и Панораму, побежали по морю и открыли линию горизонта.

Факел восхода осветил обелиски, дома, будто выпиленные из сплошного куска нуммулита, и улицы с их первородной чистотой линий, вычерченных руками прекрасных зодчих — строительных бригад.

Тени становились короче. Высоты, затемнявшие бухты, как бы поднялись еще выше. Над чешуйчатой рябью вод летали фарфорово-белые чайки. На крыльях их погасли розоватые блики, зато их брюшки казались теперь голубыми. Ночные краски вымывались из оврагов, из самых затаенных щелей.

К Василию Архипенко возвращалось его утро. После мрака блеснули первые лучи. Поднявшись с койки и удивленно прижмурившись — свет показался ему ярким, — Василий нащупал войлочные туфли и, переборов слабость, добрел до окна, грудью упал на подоконник. Ему хотелось увидеть то, что могло уйти от него навсегда. Сознание вернулось к нему вместе с цепкой жаждой жизни, о чем говорили его глаза, — им нельзя не поверить.

Взъерошенные ветви голых каштанов, черный асфальт — будто классная доска, исчерченная мелом.

На веревке детское белье. Не фуфайки матросов, не бязевые кальсоны, а… как называются эти рубашонки, пахнущие молоком, и снегом, и безвозвратно утерянным детством?..

Все внутри Василия всколыхнулось, колокольно застучало сердце о кисти сложенных рук… В памяти возник водоворот в трюмах, удар по телу, темная глубина, пузырьки воздуха у глаз и ушей и ослепительный, внезапно погасший свет. А перед этим?

Кубрик «Истомина». Тела спящих. Тускло мерцают лампы. Взрыв разбудил кубрик. Боевая тревога вышвырнула всех из недр корабля, из его металлических, клепаных и сваренных лабиринтов.

Мгновенно падают по блокам барказы. Буковые весла свирепо рвут черную воду. На помощь попавшим в беду! На помощь матросам! Под пламенем прожекторов неслись барказы, как мошки на огонь. Кто у румпеля? Мичман Татарчук. Матвеев впереди, как и положено ему по расписанию команды. Одновалов справа, рядом. С Матвеевым в одной паре Бараускас. С Куранбаевым, будто отлитым из чугуна, Столяров. Ему трудно было тягаться с башкиром, но старался он славно, себя не щадя. Столяров погиб. Память не могла подвести, слишком отчетливо и резко отчеканивались в ней все подробности.

Василия не любили; он не знал, что нельзя угодить всем, что нужно жить проще, как ясный Шишкарев или даже въедливо-нудный правдолюбец Архангелов.

Столяров овладел собой. Но будто волчок жужжал на поверхности обнаженного мозга. Каштаны? На их голых ветвях не горят белые свечи. Стволы отпилили. Деревья плывут. Среди них Столяров; его улыбка…

— Нянечка! Кто-то стоит за спиной. Возьмите его. Упадет еще, расшибется.

Столяров никому не угождал перед смертью. Не пытался показать себя героем перед товарищами. Но товарищи узнали наконец о нем полную правду. Он первым безбоязненно бросился к трапу, когда корабль накренился и над всеми нависла стена. На трапе скопились раненые, звали. Матросы держатся друг за друга. Таков закон братства. Столяров не успел увернуться. Что-то тяжелое свалилось на него…

— Товарищ Архипенко! Кто разрешил? — Няня перекинула одну его руку за свое плечо и, поддерживая другой за поясницу, увела.

Упреки продолжались и после того, когда она уложила больного:

— Вася, Вася, так же некрасиво. Сынок ты, сынок…

Пусть ворчит, пусть наклоняется, дышит над ним, поправляет одеяло, иногда прикасаясь к его пылающему телу прохладными пальцами. Удивительное слово «сынок». Два года не слышал…

Слабость. Ноги онемели. Рук не поднять. Не разлепить век. Приходится дышать чаще, чтобы справиться с толчками крови. Шаги няни удаляются. Кто-то ее зовет. Неизвестно. Василий не знает, что окружает его. Сегодня первый день жизни… Вернуться домой… А туда далеко, как до звезд… Жатва… Фонарь с круглым стеклом. Застывшая масса комбайна. Ефим Кривоцуп. Его ноги торчат из-под комбайна. Кривоцуп оживляет машину. Маруся свернулась калачиком, дремлет. Надо укрыть ее. Чем? Пиджаком? Бушлатом? Мать перебирает стебли сорго. Ее глаза ласкают. Веточки морщин, словно сережки вербы…

— Братки, когда же день? Братки… — стонет матрос с эсминца, бывший рудокоп бассейна Кривого Рога, с повязкой на голове.

Временно потерявший зрение, он повторяет одно и то же упрямо, как маньяк: «Братки, когда же день?»

— Сынок, утро уже наступило, утро, — успокаивает его, словно капризного ребенка, та же няня. Она говорит тихо, так как лежащий рядом раненый Матвеев заснул только перед рассветом.