Аркадий Первенцев - Матросы

Черкашин знал Куприна только по «Яме», по «Гранатовому браслету» и «Листригонам». «Яму» он прочитал еще в детстве, похитив книгу у недостаточно бдительных родителей, а остальные всегда игнорировал, как не интересные, не возбуждающие его юношеской чувственности. «Гранатовый браслет» и «Листригоны» удалось прочесть тоже случайно, в Балаклаве. Инспектируя часть, он обнаружил затрепанную книжку местного издательства за пазухой фланелевки часового. Извлек ее оттуда, часового наказал за излишнюю приверженность к отечественной словесности, а рассказы Куприна проглотил залпом.

Теперь, перелистывая толстенный том «Избранного», Черкашин удивлялся: «Ишь ты, знаток домов терпимости и греков-рыбаков, сколько ты, однако, накалякал». Постепенно писатель втянул его в изумительный мир южного портового города. И по весьма несложным ассоциациям перед Черкашиным требовательно и призывно возник образ Ирины. Все же затащила она его в непролазные кусты, сумела околдовать, приохотить к себе, заставить постоянно думать о себе. Чрезвычайно ловко и ненадоедливо Ирина заставила его продлить вагонное знакомство, пригласила к себе в комнатку, уставленную безделушками и стариной — дары ее п а п а́. Перед выходом в море его разыскал разбитной малый и с таинственным видом на лукавом лице сунул розовый конвертик. Этот розовый конвертик (чего только не творят подобные невинные писчебумажные штуки!) был начинен, оказывается, почти что термоядерной смесью. Задала она ему загадку в розовом конверте…

«Гамбринус» прочитан. Потонула последняя строка письма Ирины, вся в многоточиях и вопросительных знаках, которыми излишне злоупотребляла ароматная женщина с тугими, развитыми бедрами и прелестной талией Афродиты.

Записка заставляла вдумываться в каждую фразу, даже в отдельные слова. Такие творения искусных чаровниц следует разбирать, как шифровки.

«…После разлуки с К…, которого я любила, мне стали безразличны все мужчины», — писала она.

«Кто же такой К., с этим многоточием и нервно добавленной запятой? — размышлял Черкашин, насупив брови и почесывая у висков. — На кой ляд мне ее К.? Зачем мне ее предыстории? Может быть, она хочет подчеркнуть свою примерную влюбчивость или предупредить, что она не девушка? Важно ли это? А дальше…»

Черкашин самодовольно улыбнулся и несколько раз перечитал взволновавшие его фразы:

«Ну, а теперь я много думаю о вас. Я не знаю, люблю ли вас, но что-то похожее на это чувство растет во мне».

Вторая часть записки заставляла насторожиться и поежиться, словно под чьим-то пристальным взглядом. Человек не просто, как говорится, констатировал, не только объяснялся в любви, но и требовательно ждал точного ответа, без уверток и недомолвок.

«Я знаю, что это очень плохо… Ведь ничего подобного вы мне сказать не можете. Куда может завести меня это чувство? И, несмотря на то, что я вас все же так мало знаю, я испытываю к вам доверие. Иначе вы никогда бы не читали этих строк…

Скажите, что мне делать? Как выйти из зачарованного круга, который сжимает меня все сильней?»

Рядом с датой стояло:

«12 часов ночи».

Черкашин самодовольно соображал: «Она писала ночью. Какие грезы приходили к ней? Кто возбуждал ее и водил ее рукой? Нет, жив, жив еще курилка! Она не подписалась, но в постскриптуме добавила:

«Я верю, ни одна душа не узнает об этом письме».

— Да-а-а, — вслух протянул Черкашин, — ни одна душа не узнает? В нашем-то городишке? Сама подослала с письмом какого-то малого. Он уже наверняка чешет языком по всем забегаловкам.

За переборками каюты волны вяло лизали броневые борта. Там темнейшая ночь. И на душе не весьма светло. Долго не удавалось заснуть. И виновником бессонницы был не только черный кофе с лимоном, услужливо приготовленный коком, грузином из Самтредиа, обожавшим Черкашина за «Сулико».

«И кто же, все-таки, этот таинственный К.? На кой бес она о нем информирует? Может быть, придется, как говорится, переваливать через его труп? Дудки! Странные существа женщины. Растревожат, раздразнят, думай, что хочешь! Нельзя ли попроще? Так нет. Начинаются антимонии разные, психологии, раскрытие души, тревоги сердца. Раз уж был некто К., что тут выламываться? Плюнуть на нее? Порвать знакомство? Неприлично, да и заманчивая она, бестия. Как налим. Налитая… Афродита? Это что же, богиня или просто гречанка?»

И ни на один миг ему не пришли мысли о семье, о жене, о детях. Заслонила мраморная богиня все действительно живое, надежное, но пресно привычное.

Никто, пожалуй, ревнивей Аннушки не следил теперь за бухтой. С высоты стройки, как с наблюдательного пункта, а после работы — прямо на Графскую. Сюда приставало начальство. Не прозевать бы темно-вишневый катер и приметного черноглазого адмирала. А иначе как к нему проберешься? Возле штаба матросы в бушлатах с винтовками. Только шагнешь к крылечку с колоннами, вежливо: «Гражданочка, не сюда».

Подозрительно приглядывался к своей симпатичной супруге Иван Хариохин. «Неужто отыскала и она какого-нибудь отпрыска морской славы на одной из водоплавающих единиц?»

— Прошу тебя, Ванечка, если уважаешь меня, не задавай мне до поры до времени наводящих вопросов. Чести своей не уроню и любопытство твое в свое время удовлетворю.

— А я што… А я ничего… — обескураженно бормотал прославленный строитель.

Все же Аннушка прозевала. Проскользнул адмирал в особняк с колоннами. Заняли свои места корабли. Живописней стало на рейде. Прикрыли стальные громады неуютные желто-снеговые потеки и окалины Северной стороны.

— Ах, едят их мухи с комарами, это начальство! Неуловимые! Как дым из трубы, — Аннушка оснастила свою речь вескими добавками из лексикона драгоценного супруга.

В тот момент, когда Аннушка продумывала дальнейший план действий, на улице появился известный своей непримиримостью комендант. Не шел, а шествовал полковник Бабушкин. Грудь — вперед, руки в перчатках — назад, на хлястик черной шинели с невиданно сверкающими пуговицами; ослепительные башмаки.

Комендант для удобства обзора шагал по середине улицы, и на его краснощеком лице намертво заморозилось только одно-разъединственное выражение, похожее на параграф устава. Его замечали задолго до появления. Матросский «узун-кулак» — длинное ухо — мгновенно проносил условную весть: «Покрышкин в воздухе». Нужно было обладать особым нюхом, чтобы при таких обстоятельствах обнаружить самому и наказать нарушителей соответствующих параграфов инструкций.

— Эй ты, милый человек! — окликнула его разбитная бабенка, еще не приученная обстоятельствами бытия бояться или заискивать перед кем бы то ни было. — Не спеши, могу попросить слова?