Аркадий Первенцев - Матросы

— Боря, — предупредила Катюша, — маклюра на месте, но мы там не живем.

— Переселили?

— Да. Мы получили новую квартиру.

— Комнату?

— Квартиру, Боря. Такую же по жилой площади, как до войны.

— Приятный сюрприз. — Борис окончательно обрел равновесие. — Оказывается, справедливость торжествует в полной мере. Как Гаврила Иванович?

— Папа ждет нас. — Катюша шагала рядом с Борисом к автобусной остановке, откровенно счастливая и чуточку восторженная. — Только то… он об этом не знает. Не говори ему ничего…

— Ну безусловно, Катюша. Как ты могла подумать?

Можно примириться и с давкой в автобусе. Все же затиснулись в него. Пусть бегут за окнами унылые улицы, пусть всюду черные руки, запахи извести, сырой овчины и скрип резиновых сапог. Не вечно так будет. Могли же загнать на Курилы, в Совгавань или за Полярный круг. Тоже не малина.

«Пожалуй, так лучше, — успокаивал себя Борис, — жизнь сама спланировала. Не мешай ей. Лети, подчиняясь ее циклоническим силам, несись как обычное физическое тело. Катюша недурна, отзывчива. Черта ль в ней, в холостяцкой юдоли! Женюсь, а свободы у меня никому не отнять. Жена будет вечно признательна и покорна. Недурно получилось и с жильем. Жениховский въезд в прежнюю лачугу отпал. Долой маклюру и козьи тропы!»

Автобус отгромыхал по Большой Морской. Спускались по каменной лестнице, оставив наверху улицу с ее тихим рокотом. Галочка молча обогнала их и скрылась. Аннушка шла позади. Лестница закончилась. Влево поднимался новый дом, а за ним тот самый овраг, где росла маклюра.

— Где-то тут должна быть Хрусталка?

— Да, там, за базаром, — Катюша махнула рукой в темноту.

Они подошли к подъезду.

— Не устал? У тебя чемодан. Но ничего, всего второй этаж. Еще не совсем устроились. Мебели не хватает. Зато три комнаты. Представляешь, в Севастополе три комнаты! Мы так наголодались с жильем. Не нарадуемся. Папа стены щупает, спрашивает: «Катька, не спим?»

Она перевела дух у двери, позвонила. Открыла пронзительно разодетая Тома. В другое время она сумела бы вызвать ядовитые шутки Бориса, но сегодня ему не до смеха. Всю свою короткую жизнь он стихийно опасался встреч с родителями или родными своих знакомых девиц. Всякие попытки затащить его в семью, на квартиру кончались неудачами. Слишком настойчивых Борис немедля отвергал и старался никогда больше с ними не встречаться. И вот покушение удалось, его свобода попрана, наступила пора знакомиться не только с бутончиками, но и с шипами.

В другой обстановке Борис ничего бы не имел против Гаврилы Ивановича. Работяга как работяга, что с него возьмешь? Можно побеседовать с ним о политике, обсудить напечатанную в газете статью, похвалить те или иные мероприятия власти и даже чаю выпить с ванильной сушкой. Но теперь этот старый рабочий — его хозяин, больше того, е г о о т е ц. От него не уйти, не избавиться. Отныне он его политконтроль, секретарь бюро семейной ячейки, тиран его досуга, молекула, вращающаяся вместе с ним в тесной, разграфленной клетками квартире. Переступив порог, Борис становился рабом всего, что за порогом. Если его что-нибудь возмутит, то возмущение назовут неуживчивостью, скандальным характером, нетактичностью. На него свободно могут пожаловаться в училище, на корабль, комиссарам. Это уже пришлось испытать ему на собственном горбу. Как бы то ни было, отныне Борис прилепился к чужой жизни и хочешь не хочешь обязан к ней приспосабливаться. Разве впервые происходят подобные симбиозы? Не ему первому испытывать судьбу орхидеи.

Но мысли самого Чумакова были скрыты за семью печатями даже от проницательного будущего зятя. Что можно установить, не прибегая к микроисследованиям: папа испытывает неловкость, ему т е с н о с неожиданным гостем, претендующим на столь ответственные права в семье; видимо, его настроили заранее. Уж эти квартирные ведьмы! К этой подгруппе Борис без всякого сожаления отнес не только Тому, но и тетку Клавдию, беспримерную труженицу и покладистую женщину. «Она чистюля, — зло определил Борис, раздеваясь, — ишь как осмотрела ботинки. Надо еще раз поскоблить их о половик. Сразу повела к рукомойнику, проследила, как беру мыло, бережно ли обращаюсь со свежим полотенцем. Вытерла мой случайный плевок, поправила небрежно брошенное мной полотенце. Эта доведет до каления одними своими безмолвными замечаниями. Интересно, будет ли она вслух обсуждать цены на рынке, кряхтеть от дороговизны, выпрашивать гроши? Безусловно будет. Скопидомка и мелочница. Ну а Тому я турну отсюда при первом удобном случае… Вот Аннушка как умасливает. Ничего бабец, аппетитна. Сама небось направо и налево, рога-то растут на крепком лбу развеселого Хариохина, а меня вздумала клеймить, подняла кампанию протеста, таскалась к адмиралу на прием, настроила Галку. Девчушка хоть и подросла, но вряд ли что конкретно понимает. Думает, что дети происходят от неудачного поцелуя».

К нему тянулись руки с крепкими, сердечными пожатиями. Тут нелегко хитрить, изворачиваться, тут все начистоту. И Борису стало не по себе.

— Начнем с холодной закуски и сорокаградусной. Женщинам будет кагор, — объявил добродушно Гаврила Иванович. — На клеенку постелите скатерть с узорами. Я же приказывал. Жена моя. Ее руки. Художница. Нет матери…

— Папа, не надо, — попросила Катюша, вытирая слезы.

— Не буду… Горе… Дом, квартиру можно восстановить, а человека никогда не вернешь… никогда. Раньше в бога верили, успокаивала религия: на том свете увидитесь. А теперь никогда.

— Ну ты, Гаврила-мученик, — грубовато остановила его Тома. — Будущий зять на порог, а ты завел панихиду. А если я своего боцмана начну оплакивать? Твоя-то хоть в земле лежит, могила есть, а мой дымом взялся вместе с барказом…

— Утешила, — бранчливо вмешалась Клавдия. — Вечер воспоминаний затеяли. Наливай, Иван. Гаврюшка, тебе граненый или рюмочку?

— Граненый. День-то какой!

Хариохин сблизился плечом с Борисом, передавая ему огненный жар своего крупного, сильного тела. На озорном лице его бродила хорошая улыбка, глаза жизнерадостно читали страницы быстротекущей жизни.

Волосатая крупнопалая рука бережно держала бутылку с драгоценной влагой, умеющей веселить вечно тоскующее сердце русского человека.

От Хариохина исходила какая-то могучая, живительная отрада, веселей проглядывались далекие горизонты, неразрешимые вопросы раскрывались словно по решебнику.

— Ты выпей махом, — рекомендовал он курсанту, поблескивая веселыми глазами, — стакан забутуй для фундамента, и сразу все переменится. У вас же в морской школе сухой закон!

Борис прикладывался к усам Гаврилы Ивановича, к пергаментно сухим губам Клавдии, и только Галочка старательно избегала его взгляда, хмурилась, пила только крем-соду.