Аркадий Первенцев - Матросы

— Присяга! Новенькие!

— Гляди, оркестр подошел! Адмиралы!

В это, более чем праздничное, утро Шишкарев сиял, как медный половник у хорошего кока, замучивал взводы. Зато третья рота лихо перестроилась на Лазаревском плацу. Похвалил член Военного совета Михайлов, прибывший на черной автомашине с другими чинами штаба.

На каждые пятьдесят человек — стол. На них — хризантемы и гортензии, издалека привезенные на суровые холмы Севастополя. Гортензии напомнили Михайлову первые спокойные дни на Кавказе после оставления Севастополя. Сердце ныло от тоски — хоть доставай из кобуры пистолет, свой верный спутник. Севастополь сдан! А гортензии цвели по склонам, махровыми шапками покрывали развалины старинных башен. Вздрагивали подземные казематы Севастополя — стучали бомбы сотен «юнкерсов». Кровь, страдания. Взрывались блокгаузы вместе с защитниками, гибли отважнейшие, красивые, умные люди, гибла молодежь флота. Матросы бросались под танки, палили до последнего патрона, ходили в штыковую… И все же Севастополь пал.

А вокруг буйное царство нетронутой природы. Будто огромные ежи, поднимались драцены, журчали ключи. Козы с библейской мудростью смотрели на мятущихся людей своими изумрудными глазами, и непривычно громко пели птицы. Ведь ни одной не осталось там, на высотах Мекензии, Кая-Баша, на Инкермане, Сапун-горе. Ящерицы и те исчезли. Только мухи и слепни вились над кровью да прилетел однажды ошалелый ворон, испуганный в небесах автоматной очередью.

Все это вызвали в памяти Михайлова гортензии — срезанные, неживые, в украинских глечиках.

Что-то надоедливо говорит Черкашин. «Шипр» и бриолин. Щеки выбриты до голубизны. Пуговицы разбрасывают зайчики. Глаза твердые, жестокие и в то же время заискивающие.

— …В моем рапорте, товарищ адмирал, подчеркнута главная мысль.

— Мы побеседуем с вами после, — недовольный басок адмирала не предвещает ничего доброго.

Прозвучали команды. Молодые моряки подходили к столу. То звонко, то сдержанно-глухо давали клятву.

Подошел черед Василия. В руке — винтовка, в другой — текст присяги.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил…

Приводил к присяге капитан-лейтенант с кортиком у бедра, в крахмальной сорочке с модным воротником. Ботинки с суженными носками. Капитан-лейтенант тоже молод, возбужден, и ему ничего не говорят гортензии, подкрашенные розоватыми отблесками солнца, поднявшегося из-за Сапун-горы.

— …клянусь добросовестно изучать военное дело… до последнего дыхания быть преданным своему Народу… всегда готов… выступить па защиту моей Родины… клянусь защищать ее… не щадя своей крови и самой жизни…

Слова присяги долетали отовсюду:

— …Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Наклониться над столом, обмакнуть перышко обычной ученической ручки в чернильницу и разборчиво, без завитушек подписаться. Ленточки пощекотали уши, вернулись за спину, но дыхание улеглось лишь после того, как Василий встал в шеренгу.

Всюду звенели голоса. Процедура принимала более деловой характер. Поторапливали, поглядывали на часы и на начальство: там уже проверяли микрофоны. Туда же перебежали фоторепортеры. Начальник откашлялся возле микрофона, и его кашель облетел площадь. После этого начальник начал говорить, не отрывая глаз от бумажки.

Над его речью скопом покорпели многие, стараясь вытравить все живое. Чем больше они трудились, тем сильнее язык тускнел и серел, как чугун, ярким потоком вылившийся из летка и попавший в одинаковые, проверенные по чертежам изложницы. И странное дело: молодые люди, к которым сейчас была обращена эта речь, хорошо воспринимали ее точную логичность. Именно этот язык настраивал их на торжественный лад, завершая процедуру принятия присяги.

Латунные, ярко начищенные трубы пророкотали гимн. Разлетелись отрывистые команды, готовя к торжественному маршу. Эти команды, знамя на древке, выделяющийся среди других голос фанфар и барабанная дробь неожиданно вернули мысли Василия к пионерской поре. Как близко поют горны недалекого детства. Ленточки! Мечты и томительное ожидание стольких лет стали былью.

Черная машина медленно спускалась по разбитой дороге мимо каменной стены, клетчато расчерченной пазами цементной кладки. Михайлов смотрел на эту стену, и Черкашину, сидевшему рядом, ничего не оставалось, как только молчать, созерцая задумавшегося адмирала и закрученную канитель на его фуражке.

По асфальту поехали быстрее. Наклонившись вперед всем корпусом, адмирал завинтил внутреннее стекло. Догадливый адъютант, занимавший переднее сиденье рядом с шофером, старшиной первой статьи, отвернул длинное зеркальце.

— Ну как, Черкашин, дела? — пророкотал адмирал, прижмуривая свои цыганские глаза.

Черкашин смутился:

— Ничего, товарищ адмирал.

— Новая супруга не угнетает еще?

— Все нормально, товарищ адмирал. — Черкашин не мог подыскать слов, попасть адмиралу в тон.

— Вы просили Ивана Васильевича прописать ее отца… Звонил мне великомученик Иван… Я сказал ему: у нас возражений нет. А как ты смотришь?

Черкашин краснел под напористым, пытливым взглядом адмирала.

— Я?.. Спасибо, товарищ адмирал.

А сам подстегивал себя: «Назови, назови его по имени и отчеству. Раньше-то называл. Завяжи духовную связь». Но язык все же не поворачивался, и, видимо, не зря.

Оставив уже разрешенный вопрос с пропиской богоданного папаши Ирины Григорьевны, Михайлов взялся за Черкашина с другой стороны. Его интересовал рапорт Черкашина. Сначала адмирал будто и похвалил за интуицию, а затем упрекнул за нелогичность самостоятельных выводов:

— Теряете чувство меры. Довлеет субъективное. Никогда не доверяйте личным эмоциям.

— Я могу взять рапорт обратно, — глухо выдавил Черкашин.

— Написанное пером не вырубишь топором, Павел Григорьевич. Я бы на твоем месте воздержался от подобной писанины. Но раз написал — наше дело разобраться… Я поговорю с командующим. Может быть, вы еще проверите? Факты, факты, Черкашин. Вы пытаетесь заглушить дерзкую, смелую мысль. Проблемы может ставить только самое высокое начальство, так вы говорите? Ну не буквально, конечно, а если отбросить весь гарнир вашего рапорта? Офицер — исполнитель? Ему не положено глядеть вперед, беспокоиться, размышлять над доктринами? Вы ратуете за слепого исполнителя. А кто-то дерзает видеть в советском офицере творца… Нет, нет, прошу извинить, вы не так писали, но я отбрасываю гарнир, добираюсь до самого бифштекса. Дали паруса — ходи под парусами, перевели на пар — шуруй котельную топку! Вот, к примеру, я слышал от Мишки Ступнина: Черное море в термоядерной схватке — западня. Что же теперь, четвертовать его? Или почесать по расейской привычке затылок, поискать отгадок в затылке? Тебе где выходить? Живешь-то у кого?