Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

— У вас есть сигареты?..

Лютров увидел предостерегающе приложенный к губам указательный палец. Он понимающе кивнул и просунул пачку.

Пока она неумело вытаскивала из пачки сигарету, дверь приоткрылась побольше, показалась матово-белая рука, худенькое плечо с пересекающей ключицу бретелькой и кружевное начало сорочки.

— Спасибо, — шепнула она, возвращая обернутую целлофаном пачку.

— Вы ужинали?

Она отрицательно покачала головой.

— Там пельмени, поищите.

Она едва не прыснула от его заговорщицкого тона.

— Как вас зовут?

— Алексей.

— Меня Валерой… Спокойной ночи!

Когда Лютров разделся и лег, он вспомнил, что о Baлерии хозяйка ему уже говорила. Это она наезжает к матери в Энск. Лютров долго прислушивался к тишине за дверью кухни, к тонкому пружинному скрипу раскладушки, представляя ее лежащей на ней, свернувшись калачиком, дышащую кухонными запахами, тяжко томился на своем снежно-белом крахмальном ложе. К удивлению самого себя, он вдруг как-то отчетливо понял, что же объединяет хозяев этого дома — неудавшегося летчика Колчанова и эту расчетливую женщину. Превыше врожденного гостеприимства и даже материнства и отцовства здесь почиталась тихая и прочная сытость. Умри завтра Колчанов, и сюда не преминут завлечь другого, столь же немудрящего и настырного добытчика покоя и обеспеченности.

Собака и впрямь была скверная. Избалованная вниманием и сытой кормежкой, развращенная бездельем, она рано постарела, поглупела и страдала одышкой. По званию это был дратхаар, по происхождению аристократ, хоть и без герба, но с гербовым свидетельством о предках, до пятого колена, как сказал хозяин, когда они ехали в машине. А по существу лентяй и шаромыжник, как и всякий опустившийся дворянин. Воды пес не терпел, подходил к ней с кошачьей брезгливостью и, если нельзя было обойти мелководье, он заглядывал в лицо Лютрову, будто спрашивая;

— Доколе брести-то?

Близко к чистой воде было не подойти, пришлось устраиваться на краю заболоченной части большого озера, на противоположной от восхода солнца стороне раскидистого ольхового куста.

С полчаса Лютров внимательно оглядывал небо над водой, ожидая начала лета утиных пар, но медленно ясневшее небо оставалось пустым.

От края болота, где они с дратхааром без толку отсидели долгую зарю, и до холмов вдали тянулась уже тронутая зеленью равнина. Небо скрыли облака, и, хоть давно наступило утро, все казалось, никак не ободняется. Обходя одну из бесчисленных мочажин в поисках уток, Лютров наткнулся на человека в тужурке на поролоне, какие иногда выдают егерям. Он стоял спиной к нему и скучающе размахивал толстым прутом, целясь в нечто у ног. Подбежавший дратхаар вывел человека из задумчивости. Малое время они смотрели друг на друга. Пес, видимо, подыскивал другого хозяина, пусть с палкой, лишь бы избавил его от утренней сырости и вернул на старый диван в сенях.

Оглядевшись и приметив Лютрова, человек зашагал в его сторону. Шел он улыбаясь, будто с подарком, и Лютров невольно улыбнулся. Хитро сощурив глаза, человек ткнул палкой в сторону обманутого в своих ожиданиях дратхаара и проговорил то ли насмешливо, то ли сочувствующе:

— Испачкался.

Человек был стар, худощав, мал ростом, но быстроглаз и подвижен. Когда он, здороваясь, приподнял треух, нанa его небольшой круглой голове обозначились короткие, совсем белые волосы, не только подчеркнувшие старость его, но и придавшие ей черты благолепия.

— Нетути, видать, дичи-то?

— Не видно, отец.

— То-то и оно, милок, то-то и оно, — по-деревенски напевно посочувствовал старик. — В тридцатом годе утей этих летало — и-их!.. Несметно. Ноне же воронье одно. Оно, сказывают, по триста лет каркают, мать-перемать!

Он оглядел небо, словно выискивая исчезнувших утей.

— Эвон за тобой бугорок?.. Оттуда и до самой реки старица ширилась, угодья, значит. Пересохло. А с чего неведомо.

Грех не помочь хорошему человеку, если ему хочется поговорить.

— Сами-то откуда, папаша?

— А из Сафонова, — он махнул рукой в сторону лугов. — Так и прожил при этой земле всю жизнь.

— Сколько же вам?

— Годов, что ли? А девяносто без одного, о как!.. Холеру помню. Я один и помню. Бугорок я тебе указал, так в ем холерные упокоены, яма в том месте была, туда и носили.

— И много померло?

— Да почитай вся деревня. Мы, Комловы, да Козыревы, да Боковы, да Ярские — только и родов осталось по неизвестной причине. Может, бог уберег, а может, бахтерия облетела, это как хошь понимай.

— Говорят, у вас в Сафонове одни староверы жили?

— Жили… Теперь ни старой веры, ни новой, всяк по своей живет. Вот и я сам по себе живу.

— Здоровье у вас хорошее.

— Ничего здоровье. С молодости не жалился, а теперь пуще. Это ведь как: до полета тянуть тяжело, вроде в гору, а с горы-то, сам знаешь, легше.

Старик все больше нравился Лютрову. От сигареты, предложенной Лютровым, отмахнулся:

— Не приучен. Отец табаку не терпел.

Говорил он выразительно, с легкой хрипотцой и с той непередаваемой опрятностью в голосе, за которой, как за манерой перелистывать книги — угадывается библиофил, виден душевно талантливый человек.

С полчаса они говорили о разных разностях, а когда Лютров посетовал, что взятая им у хозяина собака явно не охотник, старик посоветовал:

— Шагай на гидру. Отмой да верни ее, шельму. Тамошняя вода чистая, колодезная, и берега песчаные.

— Что за гидра?

— Да пруд выгребла эта… машинизация.

— Гидромеханизация?

— Она.

— Намывают что?

— Моют, мать-перемать. Дорогу на Курново.

— Далеко ли идти?

— Не. Пойдем, укажу. Пусть животная поклюеть индивидуально. Корова тут у меня в низине, старуха пасть посылаить, на свежие корма, да опасается, утопнет Буренка в болотине.

Пруд оказался в самом деле недалеко.

Они прошли заросли ольхи, спустились с песчаного берега к воде и, как по команде, остановились. На отмели вполоборота к ним стояла нагая женщина. Она была вся в брызгах. Ладные ноги, медлительная основательность движений…

— Иришка, никак! — охнул старик. — Ей-богу, она… эка ладная баба, мать-перемать… Бежим, однако, милок, не в кине.

Они вернулись на другую сторону бугра и присели у кустарника. Дратхаар вопросительно глядел на Лютрова.

— Матрены Ярской дочка, — доверительно прошептал старик. — В любую непогодь купается. Ишь, где ярдань сгоношила, сюда идти-то в полчаса не управишься… Хороша, а?

— Хороша, старик.

— Блюдеть себя… А ради кого? Ей уж за сорок, а ни мужика, ни робят.

— Что так?

— А пот так. Был у ей муж, эдакий с придурью. Мишка Думсков. Да житья-то промеж них с месяц никак всего и было. К матери сбежала.

— Случается.

— Чего не бывает, — согласился старик, отнюдь не утешившись таким выводом.